Клеймо. Листопад. Мельница
Шрифт:
— Юристом я уже не смогу быть.
— Стань учителем.
— Подумай сам, разве может учителем быть человек с подмоченной репутацией?
— Тогда найди себе работу в торговой фирме.
— А ты сам, на месте хозяина фирмы, согласился бы взять на работу бывшего вора?
— Так и знал, что ты задашь мне именно этот вопрос. Ещё одно доказательство, что ты слабый человек. Чтобы победить стыд, дорогой Иффет, надо тоже иметь большую силу.
— Золотые слова, Джеляль! Из тебя вышел бы хороший учитель.
Джеляль смерил меня ироническим
— Я понимаю, ты переживаешь кризис. Со временем твоя рана, безусловно, заживёт. Но сейчас, как я думаю, главное для тебя найти работу, пусть даже самую пустую, — лишь бы она вернула тебя к жизни. Об остальном подумаем потом. А теперь будем бегать по городу, не жалея ног, пока тебя не устроим.
Джеляль оказался не только другом, он стал для меня почти отцом.
Глава тридцать вторая
На другой стороне Босфора, в Кысыклы, жила ещё одна сестра моего отца. После тётушки Хатидже я любил её, пожалуй, больше всех остальных своих родственников. Давным-давно, ещё до моего рождения, она пережила кораблекрушение и с тех пор панически боялась всяких переездов по воде. Поэтому она у нас никогда не бывала. Каждый праздник мы с Музаффером отправлялись в Кысыклы, чтобы поздравить тетушку и засвидетельствовать ей своё почтение.
Когда я ночевал у брата, мы, между прочим, вспомнили и тётю Фахрие.
— Да, как бы не забыть, Иффет, — спохватился брат. — Ты обязательно побывай у неё, и как можно скорее. Старушка тяжело больна, ей всё хуже и хуже. Недавно я оказался в тех краях и заглянул к ней. Она всё тебя вспоминала. Вспомнит — и сразу в слёзы. Смотри не забудь её навестить.
Тётя Фахрие была ангельской души женщина, и мы её любили, а вот с её детьми отношения у нас были неважные. Вернее, они недолюбливали нашу семью, считая нас людьми знатными, придворными. Когда была объявлена свобода, я слышал, сын тётушки, Ибрагим, всячески ругал пашу-батюшку. Теперь в этом доме появился ещё и зять. После всего, что со мной приключилось, Ибрагим вряд ли обрадуется моему визиту, во всяком случае, на хороший приём с его стороны рассчитывать не приходилось. Я процедил сквозь зубы: «Ладно, схожу как-нибудь». Но, говоря по правде, никакого желания ехать к тётушке у меня не было. Поняв моё настроение, Музаффер добавил:
— Не откладывай, Иффет. Может случиться, больше её не увидишь.
Эти слова изменили моё решение.
В субботу после полудня я собрался в Кысыклы. Я надеялся, что в такой день и в такое время ни Ибрагима, ни зятя не будет дома. Тётушку Фахрие я нашёл в беседке в саду. Набросив на плечи шаль, она сидела на покосившейся скамейке, грела свои старые кости на ласковом майском солнышке.
Меня она узнала ещё издали и поднялась на ноги, плечи её затряслись, шаль упала на землю.
— Мой Иффет, маленький Иффет пришёл! — радостно вскрикнула она и тут же расплакалась.
Она усадила меня рядом, долго разглядывала, целовала меня в щёки, в лоб, в глаза.
Тётушка
Старики упрямы, как дети: когда я, посидев у неё около двух часов, сказал, что мне пора возвращаться в Стамбул, тётушка возмутилась:
— Хоть на одну ночь останься у нас! А то умру — и ты будешь виноват, — со слезами в голосе настаивала она.
Бедняжка! Если бы она знала, почему я стеснялся остаться, наверное, не стала бы меня так упрашивать. Не желая огорчать дорогую тётушку, я вынужден был скрепя сердце согласиться.
Ночью, когда все в доме уснули, тётушка Фахрие зашла ко мне в комнату. Я хотел было закрыть окно, но она меня удержала, поплотнее закутавшись в шаль, села в кресло. Мы говорили только о прошлом. Я чувствовал, что она хочет ещё что-то сказать, но не знает, с чего начать.
— Иффет, тебе, может быть, известно, что я совсем не богата и у меня ничего больше почти не осталось. Была в Ускюдаре небольшая лавчонка — сгорела, а несколько месяцев назад мы продали и участок. Я получила четыреста лир, триста отдала детям, ну и осталось всего сто. Боюсь, что и эти деньги теперь уплывут. Знаешь, человек не может спокойно умереть, если на похороны у него ничего не осталось. Вот я и думаю, не положить ли эту сотню в банк?
— По-моему, правильно сделаешь, тётушка.
— Так-то оно так, но я сама в Стамбул поехать не могу. Видишь, какая я стала. Кто же положит?
Я промолчал.
— Если я тебя попрошу об этом, Иффет, хорошо?
— А может, лучше поручить это Ибрагим-бею или вашему зятю?
— Можно, конечно, — сказала она после некоторого колебания. — Но, пожалуй, лучше, если они не будут знать об этих деньгах. Как приспичит им, станут клянчить. Ну, а я — отказывать не умею.
Я опять промолчал.
— А потом, знаешь, Иффет, скажу тебе откровенно, я им не доверяю. Более надежного человека, чем ты, у меня нет.
Я почувствовал, как к глазам подступили слёзы. Чтобы их скрыть, я рассмеялся деревянным, неестественным смехом.
— Разве коту доверяют сыр?
— Что за глупости ты говоришь, Иффет?
— А разве ты не слыхала, что я сидел в тюрьме за воровство?
— Знаю, Иффет, всё знаю, но тебя оклеветали, — сказала она и опять расплакалась.
— Вот тётя Хатидже то же самое говорит, но это не клевета. Это жизнь. Случилось несчастье. Ничего не поделаешь.
Тётя Фахрие не могла больше вымолвить ни слова и плакала навзрыд.
Всю эту историю с банком она, конечно, придумала, чтобы утешить меня и подбодрить, вернуть мне утерянную веру в себя и доказать, что не считает меня вором. Из сострадания она готова была пожертвовать этими деньгами, отдать их мне, как милостыню.