Клеймо. Листопад. Мельница
Шрифт:
— Вы что же, там живёте?
— Нет, у меня там подруга. Если застану дома, у неё и переночую.
Мы пошли рядом. Разговор не клеился, я не знал, о чём следует говорить.
— Послушайте, пойдёмте ко мне! — выпалил я совсем неожиданно не только для неё, но и для себя.
Я думал, что она испугается или смутится. Но она как ни в чём не бывало спросила:
— У вас есть куда идти?
— Я живу в отеле на Бейоглу. Сейчас возьмём извозчика.
— А туда пускают мусульманских женщин? — Вроде это не иностранный отель.
— Хорошо, если так. А то,
Я всё ждал, что она смутится или почувствует неловкость. Её цинизм меня невольно покоробил. Но тут мы сели в извозчичью пролётку, неожиданное приключение уже захватило меня — и первое неприятное впечатление исчезло. Она заговорила первой, мы как раз проезжали по площади Беязида.
— Вот неудача. Если бы знала, что вечером попаду на Бейоглу, надела бы чаршаф поновей и лакированные туфли.
Я вопросительно посмотрел на неё.
— В Фатихе живёт наша старая служанка. Я ходила её навестить. Ну, а чтобы по дороге ко мне не привязывались, надела это старьё. А то ведь от мужчин прохода нет. Стоит только надеть что-нибудь получше, тут же начинают цепляться. Хорошо, если только свидание назначат.
Она болтала без умолку, весело смеялась, прижималась к моему плечу, — это было отвратительное зрелище! Только что жалобно плакала, а теперь хохочет во всё горло. А я-то думал: она забьётся в угол, умилённо будет лить слёзы от счастья. Какое там! Стала рассказывать басни о старой прислуге и новых чаршафах. Может быть, она принимает меня за одного из своих уличных клиентов? Если это так, подумал я, то улыбаться клиенту — пусть сквозь слёзы — профессиональная необходимость.
— Сама удивляюсь, как я сегодня влипла в эту историю, — между тем продолжала женщина. — Неужто этот грязный боров, увидев меня в таком наряде, принял за обыкновенную шлюху? Я бы этого невоспитанного ишака поставила на своё место, да только не люблю связываться с собаками. Набрехал, будто я часы у него украла. Да таким, как он, я милостыню подаю. Часы украла, в лавку зашла покупать. В его вонючую лавку, право же, ей-богу, ногой ступить противно, не то что покупать. В участке этой собаке я бы такое показала, только ведь полиция у нас известно какая. Выкинут номер, а потом докажи, что ты не верблюд. Да я таких в лакеи не взяла бы. В Шухзадебаши есть купец Гаффар-бей, вы его знаете?
— Нет.
— Очень богатый человек. И молодой и красивый. С ума по мне сходит. Валяется у моих ног: «Лавка твоя, говорит, бери, что хочешь, Намие-ханым!» Стану я на этого поганого фруктовщика вешаться?! Два фунта гнилых овощей на прилавке, а он, вишь, нос задирает.
От этих слов у меня по спине мурашки пошли. Я перестал её слушать.
«Она ещё совсем ребёнок, — уговаривал я себя. — Опустившись на дно жизни, она не может рассуждать и говорить иначе. Нет, от своего решения я не отступлюсь. Надо разбудить в её душе чистые чувства. Пусть в этой Женщине воплотится мечта созидателя.»
Глава сорок шестая
В годы войны на площади Таксим был отель, который содержал старик Эфтад-эфенди из Карамана. Здесь останавливались
В отеле Эфтан-эфенди, как на бирже, заключались торговые сделки. Но славился он не купеческими махинациями, а тайными развлечениями, которые предприимчивый хозяин всегда был готов предложить своим клиентам, неумелым провинциалам, желавшим в столице покутить и повеселиться. Сегодня аданскому купцу в чалме, с седой бородой — святому на вид человеку — в полночь тайком приводили двух девиц. А следующей ночью, глядишь, уже устраивали шикарное угощение с музыкой и женщинами для конийского именитого гостя.
В отеле Эфтад-эфенди всем хорошо был известен номерной Лигор-ага, старый служитель, которому давно уже исполнилось пятьдесят, — вот он-то и ведал всеми тайными делами.
Лигор-ага знал меня как скромного молодого человека и был чрезвычайно удивлён, увидев в компании уличной девки. Пока я отдавал приказания, стараясь ничем не выдать своего смущения, он искоса поглядывал на мою спутницу и презрительно усмехался.
В ожидании обеда я предложил посидеть пока на просторном балконе, на который выходила моя комната, и полюбоваться Босфором.
От моего недавнего воодушевления не осталось и следа. Говорить уже не хотелось, и на бесцеремонные вопросы моей спутницы я отвечал мрачно и односложно.
— Ты чего же нос повесил, мой дорогой? — вдруг сказала она решительно. — Да ещё и привёл меня.
Я испугался, как бы она не поняла, что я раскаиваюсь в своём поступке, и поспешил ответить:
— Устал, наверное, да всё это происшествие меня расстроило. Тебя жалко, понимаешь? Как тебя зовут?
— Намие. А тебя?
— Иффет.
— Никогда не слышала, чтобы мужчину звали Иффетом.
— Скажи, Намие-ханым, тебе, наверное, такая жизнь изрядно опостылела?
— Как тебе сказать? Ко всему привыкаешь.
— У тебя никого нет?
— Отчего же? Отец мутасаррифом в провинции. Погоди, где же это? Запамятовала округ. Кажется, в Измите [29] . Есть ещё дядя. Очень богатый торговец, денег у него — куры не клюют.
Она врала с такой же беззастенчивостью, как и по дороге, когда мы ехали на извозчике: мильонщик-дядя, богатые тётки.
29
…Кажется, в Измите… — Измит — город на Мраморном море.
Я положил ей руку на плечо и заглянул в глаза:
— Намие, дитя моё, не путай меня с другими. Я на своём веку тоже немало горя хлебнул. Испытал и нищету и голод. Я не стану тебя стыдить. От меня можешь ничего не скрывать. Я знаю, что и тебе пришлось пережить достаточно всяких бед, не так ли?
В ответ Намие вызывающе захохотала.
— Ну, что ты, парень, мелешь, смех один! Думаешь, меня нужда заставила? Ничего подобного. По своей охоте пошла, вот так-то! Живём один раз на свете. Будь здоров, дорогой!