Клинки и карабины
Шрифт:
Она робко улыбнулась.
– Те, с тобой, очень злые и испуганные. Жестокие… особенно девушка. Не стала все говорить, зачем? Я приехала к бабушке. Мы с ней жили в деревне, она заболела, пришлось везти сюда, самой назад. Школа, экзамены впереди, я же на медаль шла.
– Какие экзамены?
– Выпускные, ну… В школе, когда билеты, по ним отвечать, писать сочинение. Ты чего, не учился?
Вадим охренел. Натурально, просто взял и охренел. Вокруг такое дерьмо, а она про школу.
– ЕГЭ у нас. Без сочинений и все такое.
Дверь
– Ну… Ладно. В общем, мне сказали идти в морг, объяснили, куда и как, спустилась на лифте и вышла уже сюда. Вот… не живу и не умираю. Нас таких несколько.
– А кто вот это сделал? – Вадим кивнул на шрам.
– Бабушка.
Он сглотнул. И начал сдвигать каталки, системы и всю халабуду вокруг завалом, типа баррикады. Не нравилось ему, что наверху притихли.
Может, не врет, может, живет и помогает. Вадим ужасами не интересовался, ему вообще нравилась фантастика типа «Звездных войн» или «Стражей» с их енотом. Не любил и не верил, только хруст и порыкивание сверху заставляли думать иначе.
Не врет, наверное… Часы такие, «Монтана», батя с детства сохранил, говорит, в девяностых самые понтовые были у пацанов. И олимпийку помнил, Юэсей чемпион, на даче мачеха носила такую же, от мамы оставшуюся. Кеды? Ну, а чо, батя говорил – в девяностых, в начале, все донашивали, на новое денег не было. А эта вообще с бабкой жила и в деревне. Красивая. Вадим вспомнил офигенные сиськи и думать забыл про шрам. И живот хорош…
– Эти не страшные. – Грустноглазая кивнула наверх. – Так, жрут, если могут, как крысы здесь живут.
– Тебя как звать?
– Не помню. Бояться надо других. Если мы найдем твоего братишку, то другие будут рядом. У хозяина лабиринта их целая коллекция.
– Откуда ты все знаешь?
Она снова красиво и грустно улыбнулась.
– Меня не просто залечили, а держали в клетке, заставляли смотреть и слушать. Вот это все питается болью, страхом, кровью и душами. Здесь много людей умерло, страдали, боялись, мучились, кто-то с собой кончал. Вот дверь и открылась, оттуда, снизу. И теперь этому всему нужно питаться.
Вадим понимающе мотнул головой. Ну да, все как в кино. Только на самом деле, сука. И этот, поперся сюда, с уроков удрал, он же ему кричал, только не понял, куда Санек поперся. Дебил, все из-за него.
– А еще вы что-то натворили всякого за последнее время.
– Чо?
– Ты думаешь, вот это просто само по себе случилось? – Она показала вокруг. – Вы же там не хотите жить по-хорошему. Вот и…
– Где там? – Вадим немного устал от ее нудятины, если честно.
– Снаружи. – Грустноглазая замолчала, закрывшись от него.
Снаружи… Демоны. Лабиринт, питающийся душами и кровью. Бред какой-то.
Сверху, со спуска, хрустнуло. Затопало, как совсем недавно. Вадим замер, мягко лапнув ствол из-за пояса. Толку –
Темные и низкие, стучащие сразу ногами и руками, как обезьяны. В полосатых грязных остатках пижам, быстро-быстро двигающиеся сюда. Вадим сжал ствол, прицелился.
– Дверь! – прямо в ухо прошипела грустноглазая. – Помоги!
Вадим вцепился в ручку, наплевав на боль, когда ледяной металл впился в них, дернул на себя. Топот ускорился, скрипнула откаченная каталка, загремело падающим металлом.
– В сторону, дурак! – грустноглазая, перехватив ручку поверх, дергала вправо.
Точно! Вадим рванул сильнее, до хруста в плечах со спиной. Топот мешался с повизгиванием и шумно-клокочущим бормотанием.
Ролики, приставшие к заледеневшей направляющей, подались. Дверь скользнула неожиданно легко, они влетели внутрь, почти запутавшись друг в друге. Грустноглазая пахла остро, сладко и тяжело. Вадим, охнув от стрельнувшего колена, встал, смахнув кровь с разбитой брови. Заорал, видя бледное вытянутое лицо с тремя темными пятнами – глаза и пасть, становящейся шире, тянущиеся к нему длинные толстые пальцы с желто-грязными ногтями. Рванул дверь назад, рванул как смог сильнее.
Запястье хрустнуло, когда толстая сталь, неожиданно разогнавшись, рубанула по мертвой плоти. Хруст вышел липким, брызнуло почти черным, кисть, растопырившись пауком, улетела в сторону. В ушко для замка, лязгнув, грустноглазая вогнала арматуру, выхватив ее из пучка на полу. За дверью бормотали, визгливо плакались и стучались сюда.
– Кровь. – Она кивнула на лицо Вадима, провела ладонью по-своему, забрызганному алым, размазывая еще больше. Дрогнула губами, машинально облизнув ладонь и отвернулась. – Есть чем перевязать?
Перевязать? В больничке нет бинтов?! Вадим, сползая по старым козлам для ремонта, сел на пол. Ногой оттолкнул таз с навеки засохшим раствором к арматуре. Хохотнул, глядя на ладонь, с пальцами без кожи, содранной стылым железом и кровью, капающей вниз. Бред-то какой, сука!
– Нам нужно идти. Здесь нельзя задерживаться.
Она присела рядом, смотрела, как Вадим, оторвав рукав толстовки, неловко мотает сам себя. Не помогала, смотрела в сторону, с какой-то странной тоской в своих зелено-желтых глазах.
Крик пришел из одного из трех отростков, ведущих вглубь проклятого муравейника, выросшего вместо пары больничных проходов. Дикий, рвущийся из кого-то, испуганного насмерть, загнанного в угол. Знакомый голос.
– Сука! – Вадим подхватил арматурину, длинную и острую на конце. – Сашка!
Шкафы, столы, матрасные сетки, дужки, сами койки, прогнившие от ржавчины, разлетающейся октябрьской листвой. Лопнувшие стены, блестящие тараканы, мокрицы и многоножки, вздувшиеся рыжие пятна, выпячивающие штукатурку, крошащуюся и облетающую хлопьями. Стекающую краску труб отопления, изъеденных коррозией и переливающихся катящимся конденсатом.