Клинки и крылья
Шрифт:
— Разберётесь, конечно, — грустно улыбнулась бессмертная. — Зал духов — в одном из подземелий, кентавр, на нижнем уровне Эанвалле. По дрожи земли вы поймёте, что он близко… Да-да, не надо так на меня смотреть: мне прекрасно известно, зачем вы здесь, и атури своих целей тоже никогда не скрывали. Но наивно с твоей стороны надеяться, что это избавит от меня Тааль-Шийи. Как раз я и хочу подготовить её ко всему, через что ей необходимо пройти.
Турий опустил голову, набычившись, и взрыл копытом влажную землю. Тааль испуганно вцепилась в него: на миг ей померещилось, что сейчас кентавр, бросившись на бессмертную, без всякого почтения опрокинет её в озеро.
— Почему ты? Почему не Поэт или
Тааль пробрала дрожь.
— Опомнись, что ты делаешь?! — испуганно прошипела она. Из-за кентавра им теперь не миновать наказания, немилости… Но тауриллиан лишь отмахнулась мраморной рукой; широкий рукав взметнулся, подобно чёрному крылу.
— Ничего, Тааль-Шийи… Турий-Тунт у себя в садалаке слишком привык говорить то, что думает. И я, в общем-то, не против. Отвечу на всё. Почему я? Потому что мне захотелось, а Поэт и Цидиус с прочими любезно уступили мне эту возможность. Почему она до сих пор не знает? Вероятно, потому, что только-только добралась до нас, и её многое ждёт впереди. И всё, разумеется, произойдёт исключительно по выбору Тааль. Без её выбора нужная нам магия просто не подействует, и все усилия пропадут напрасно… Поэтому отбрось свои потуги быть героем-защитником, Турий-Тунт. У тебя другая роль.
И потом, точно забыв о них обоих, тауриллиан вновь развернулась к озеру, жестами подзывая к себе лебедей. Те послушно подплыли и, умильно подрагивая хвостами, стали ждать угощения. Бессмертная достала откуда-то ещё один ломоть хлеба — свежий и мягкий, как в доме Фиенни — и, ласково улыбаясь, разломила его над водой. Потом повела в их сторону чёрным глазом, удивлённо приподняла тонкие брови.
— Вы ещё здесь? Эанвалле вон там, кентавр. Или радость совершенно застила тебе глаза, так что ты даже наш Храм не способен разглядеть?…
— Я только хотел спросить, как твоё имя сегодня, — хмуро ответил кентавр. — Чтобы запомнить этот день.
— Запомнить — или припомнить?… — бессмертная хрипло рассмеялась. — Ты сегодня забавный сильнее обычного, звездочёт. Вообще-то я ещё не размышляла об этом, но… Пусть будет, например, Мельпомена. В одном странном мире у меня была знакомая с таким именем. И, знаешь, она даже неплохо ладила со мной, в отличие от тебя.
Тааль не помнила, как Турий довёл её до Храма, как они вошли, да и внутреннее убранство Эанвалле с того дня не отложилось у неё в памяти. Разум заполонило тёмное, властное присутствие Мельпомены; в ушах всё звучал её отстранённый голос, будто скорбящий обо всех живущих, а дышать было тяжело — точно шею стянула удавка чёрной косы.
— Сейчас будет легче, — твердил кентавр, ведя её через золотое сияние по каким-то ступеням. Одна из множества разномастных дверей открывалась в лабиринт коридоров — каменных, деревянных, беломраморных или таких же золотых, как стены снаружи. Лишь потолок оставался одинаковым — высоким, со сходящимися полукруглыми сводами. Внутри Эанвалле, казалось, был больше, чем снаружи: после домика Даны и Вирапи Тааль уже вполне могла в это поверить.
— Мне лучше, — пробормотала она, когда звон чеканных слов о смерти начал смолкать, а здравые мысли о цели — возвращаться. Только теперь Тааль расслышала, что цоканье копыт Турия (пожалуй, впервые за всё время их знакомства) потеряло свою равномерность, а сам он едва ли не бледнее бессмертной.
Кентавр вздохнул.
— Слава Порядку… Постарайся не думать о ней, Тааль-Шийи — хотя бы пока. Вспомни, кто ты есть. Вспомни, что ты свободна.
Тааль горько улыбнулась, качнув головой в ответ. О какой свободе может идти речь, когда обмен парой фраз
Это ведь нечто более страшное и могущественное, чем любая магия — даже та, что подарила ей новое тело. Это исконная сила, которая дана самой жизнью: тауриллиан могут управлять другими, как майтэ могут петь, боуги — сбивать волшебное масло и прятать клады, а Двуликие — менять звериный облик на человеческий. Так вот с чем она столкнулась, вот каково это вплотную, воочию, вне чужих пересказов… И как бороться с этим, если ты мгновенно теряешь себя, если твой же разум тебе не служит?…
В гнездовье нечто похожее рассказывали о полётах в сильную бурю — в бурю без шуток, когда ветер готов ободрать с тебя перья и переломать кости, но не пустить куда нужно. Рассказов, однако, было немного, ибо большинство майтэ и гибло именно так: уже не возвращались в гнездо из таких полётов.
— Нет, свободна, — настойчиво повторил Турий, видимо угадав её мысли. — Ты — в себе, Тааль-Шийи. Твоя душа. Твоя воля. Всё, что ты знаешь, умеешь, любишь… Оно твоё, и только. Храни это, в том числе рядом с тауриллиан — и тогда они не сумеют поработить тебя.
Они проходили по очередному широкому коридору, по обеим сторонам которого тянулись распахнутые двери. Из-за одной доносилась печальная струнная музыка и одуряюще тянуло жасмином (Тааль вспомнила о Фиенни). За другой на разные голоса верещали птицы; мельком заглянув туда, Тааль увидела огромный зал, сверху донизу наполненный клетками на золотых и серебряных шестах. За следующей дверью раскинулся гигантский бассейн, окружённый фонтанчиками; несколько русалок подплыли к его борту и с любопытством провожали глазами Тааль и Турия. Стены зала усыпали ракушки разных форм и размеров — таким плотным узором, что сами стены скрывались под ними полностью.
— Ты так и выстоял? — спросила Тааль, пока они спускались по витой лестнице с прозрачными перилами тончайшей работы — наверное, из стекла или хрусталя. Ступени лестницы сочились чем-то бордовым; потянув носом, Тааль узнала вино. — Так и сопротивляешься им до сих пор?
Какое-то время Турий молчал. Он двигался очень осторожно и явно боялся задеть хрупкие перила крупом или боками. Потом вздохнул.
— Я перечитывал свои таблички, Тааль-Шийи — особенно ту, «О стойкости». И ещё вспоминал тебя.
— Меня? — Тааль почувствовала, что краснеет. Они переместились на этаж ниже, где сам воздух казался радужным от разноцветных стёкол в окнах. За новой дверью приоткрылся зал, полный странных механизмов — шестерёнок, цепей, колёс; от тиканья и жужжания красивые стёкла слегка дрожали. — Но… почему? Почему не свой садалак?
— Потому что мой садалак сдался, — просто ответил Турий. — Они отказались от себя — каждый из них. Их служение не стало их выбором, но именно тем, что я называю рабством. А ты… Ты оставалась собой, даже утратив слух, зрение и способность ощущать вкус пищи. Ты оставалась собой — безразлично, был вокруг нас лес, или Алмазные водопады, или Пустыня Смерти. Ты выдержала все испытания духов и все свои мучительные сны… Да, мучительные, Тааль-Шийи, не отрицай; ты кричала каждую ночь, хоть мы с Гаудрун и не говорили об этом, — не глядя на неё, кентавр перевёл дыхание. Они вновь куда-то поднялись, оказавшись на открытом балконе, и пошли вдоль ряда золотых колонн; ветер очень вовремя обдул горящие щёки обоих. — Ты была мудра и свободна, как никто в моей жизни, Тааль-Шийи. В маленькой майтэ с вещими снами о вратах в Хаос я нашёл такие ум и мужество, каких не встречал до этого ни в ком, знай это. А ведь солнце описало уже сто и ещё три десятка кругов с тех пор, как мать родила меня… Думай сама, Тааль-Шийи — уж это ты умеешь. Делай выводы о том, что поможет тебе сохранить себя.