Клинок Минотавра
Шрифт:
Уехали.
И отпустила дрожь, разжалась ледяная рука, сжимавшая сердце. Елизавета Алексеевна поднялась, покачнулась, но устояла, хоть бы для того пришлось в подоконник вцепиться.
…За что ненавидела?
По краю прошла, по самому краешку, и хватило бы мелочи, одной ошибки, чтобы страшный этот человек, еще не старый, матерый, учуял. Он ведь и без ошибок понял все верно, только доказать не сумел… а без доказательств все его домыслы – пустое.
Елизавета
И смех перешел в слезы.
Ненавидела?
За что ненавидела? И вправду за что…
Она помнила все распрекрасно, и память эта, от которой не избавиться, не вывести с нее пятна давних обид, чай, не скатерть, сама по себе наказание.
Лизонька маму боялась.
Та появлялась редко, в шелках, в облаке чудесных ароматов, она целовала Лизоньку в обе щеки и уходила, оставляя на хмурую няньку-немку, не злую, нет, – равнодушную. И нянька запирала Лизоньку в комнате, наедине с тенями.
Заставляла читать молитвы.
Варила невкусную клейкую кашу, которую полагалось есть… потом нянька исчезла, сказав, что Лизонькина маман перестала платить. И кашу теперь приносила хмурая девка с кухни, она же убиралась в комнате, кое-как, наспех. А вот Лизоньке за собой самой смотреть приходилось. И в редкие маменькины визиты та морщилась, трогала лицо, с неудовольствием говорила:
– Ваш отец, барышня, сущий подлец.
И Лизонька, никогда его не видевшая, чувствовала себя виноватою.
Денег становилось меньше, нет, Лизонька не знала, просто… из дома их выселили в другой, а потом в третий… и маменькины шелка куда-то подевались, и драгоценности тоже… мама злилась и злость свою, раздражение, обиду на весь мир вымещала на Лизоньке.
Это было несправедливо.
– Мы возвращаемся, – сказала матушка однажды, швырнув щеткой для волос в зеркало. Зеркало на последней их квартирке, грязной, полной тараканов, было с трещиной. И Лизонька хотела предупредить маменьку, что в такие зеркала не стоит смотреться, к несчастью… хотела, но смолчала.
Да и поняла вдруг, сколь чужда ей эта рано постаревшая женщина с одутловатым некрасивым лицом, с сединой в волосах, с гнилостным запахом изо рта.
– Запомни, – одержимая новою идеей, маменька принялась Лизоньку наставлять. – Мой муж – слабый человек, жалостливый… и доверчивый…
…Лизонька и не знала, что у этой женщины имелся муж. Она уже была достаточно взрослой, чтобы понимать, зачем приходят в их квартирку редкие мужчины, ради которых маменька пудрит лицо, мажет
– Ты его дочь и помни об этом… слышишь?
Тогда маменька сама заплела Лизоньке косы и еще купила черное миткалевое платье, чересчур большое и неудобное. Ехать пришлось долго. В вагоне воняло и было людно, но люди и там косились на маменьку, она же, устроившись у окна, застыла, гордо задрала подбородок и не смотрела ни на кого.
– Я княгиня, – сказала она сквозь стиснутые зубы так, чтобы слышала лишь Лизонька, но услышала еще и крупная распаренная баба самого лихого вида.
Услышала и засмеялась.
Княгиня? В старом платье? Больная, неряшливая женщина, которая отчаянно пытается удержать ускользнувшую молодость, не понимая, сколь смешна в этих попытках? Лизоньке было за маменьку стыдно. А поезд высадил их на крошечной станции…
…Идти пришлось через лес, и маменька громко жаловалась, что судьба к ней несправедлива, что она возвращается туда, где жить не желает…
Лизонька же, впервые оказавшись в лесу, дышала.
Свободой.
И сонмом ароматов, каждый из которых был ей внове. Это позже она научится разбираться в запахах, различать согретый солнцем тимьян, золотую смолу, медовый липовый цвет… тогда же она смотрела и удивлялась всему. Соснам, что подпирали, казалось, самое небо. Узкой тропинке. И цветам вдоль нее. Высоким соцветиям иван-чая и желтой поземке очитка… пчелам, шмелям и бабочкам… суетливым куропаткам, что выбрались к самой дороге…
И к усадьбе Лизонька явилась очарованная местом.
Приняли их холодно.
Маменька плакала, заламывала руки, толкала вперед Лизоньку, противно щипая ее, верно, чтобы Лизонька заплакала, а она не могла. Она смотрела на высокого и удивительно красивого мужчину, думая лишь об одном: пусть позволит остаться.
Позволил.
Отвернулся, ушел, но… позволил. И дворовая девка вынесла Лизоньке огромную кружку молока и ломоть свежего хлеба.
– Намучилась ты с такою-то мамкой, – сказала она с жалостью. – Ничего, дома-то всяк лучше…
…За что ненавидела?
За разбитые надежды, которые выламывались из души медленно, день за днем. За собственное неумение быть равнодушной, за робкое желание понравиться, за то, что видел в ней не Лизоньку, а маменьку ее, дурную злую женщину.
И выходит, прав оказался…
Елизавета добралась до кровати, легла, как была, в одежде, сунула руку под подушку, вытаскивая единственное законное свое наследство…