Клише участи
Шрифт:
– Чего раньше не приходил? До такой флегмоны дело довел.
– Старшина не пускал. Думал, что сачкануть хочу.
– У вас кто старшина? Прапорщик Крылов? Уж он-то должен знать, что казахи не сачкуют? Темнишь что-то, Кошкарбаев, наговариваешь на старшину? Небось, сам боялся идти?
– Не-е-ет, – даже в темноте было видно, как расплылось в широкой улыбке лукавое азиатское лицо.
– Ладно, спи. Руку под одеяло не убирай, пусть гипс подсыхает.
Казахи действительно практически никогда не симулировали. Как и прибалты, впрочем. Вот кавказцы – те другое дело.
Вернувшись к себе, застал Евдокимова уже лежавшим на тахте и читавшим при свете торшера. Да, у Евдокимова была тахта, а у него обычная солдатская койка на пружинах. Бессеребреник, твою мать… Он улегся и вперил глаза в потолок. Просто вперил глаза в потолок…
6.
… – «Вы тоже уезжаете?» – спросил проводник, стоя на подножке тамбура. Поезд вот-вот должен был тронуться. – «Нет, – отец улыбнулся. – Мы свое уже отъездили. Провожаю». Медленно и бесшумно пополз перрон. Как там у Набокова? «… потянется платформа, увозя в
Попутчиками оказались два рыбака, лет под сорок, заводские работяги, выкроившие недельку для поездки на Онегу. Вместе выпили водки, перекинулись в карты. Говорили о футболе, о Завидонове, которого один из рыбаков знал со школьной скамьи, о зарплате, о бабах – гадостей не смаковали, но и специально себя не сдерживали. «Летят осенью листья с ясеня…» – под стук колес приговаривал тот, что был попроще и поживее, азартно стегая маленький купейный столик козырями, и далее следовало рифмованное продолжение : «Ни х… себе, ни х… себе». Еще у него в запасе было : «А я уже и подмылась». Второй – инвалид с ампутированной ногой, худосочный и мрачноватый, казался старше своего приятеля, и не пьянел так быстро. По некоторой мимической реакции его лица можно было понять, что он сознавал свое умственное и волевое превосходство над приятелем, но мирился с его обществом. Увечье уравняло их. Его вероятному одиночеству нужен был почитатель, а почитатель легко совмещает в себе заботливую няньку. По-видимому, именно такие отношения связывали их. Сошли они в Медвежьегорске, поделив между собой имущество – одному достались рюкзаки и зачехленные спининги, другому костыли.
Потом за окнами потянулась тундра. Заходящее солнце вязло в ее цветастых. ягельных болотах, проклиная все на свете. Утром долго томились на каком-то узле, пропуская воинский эшелон с танками на открытых платформах. Эшелон перегоняли с юга – солдаты были загорелыми, а краска на броне выгоревшей.
В Мурманске он побрился в привокзальной парикмахерской, десять минут наслаждаясь тем, что обычную работу за него умело выполняет кто-то другой. Времени осматривать город не было, и, взяв с кем-то вскладчину такси, сразу поехал в Североморск. На заставе предъявил предписание из военкомата, служившее для него пропуском в закрытый город.
Поселившись в новом корпусе гостиницы «Ваенга», встретил там своих однокурсников, призванных также как и он «двухгодичниками». Их было не больше десяти со всего курса, некоторые жили здесь уже несколько дней. В ожидании приказа о назначении неприкаянно слонялись по осенним улицам в своих поношенных , которых было не жалко, вышедших из моды, одеждах. Деньги большей частью были уже пропиты, и всем хотелось поскорее убраться отсюда к местам предстоящей службы. В отделе кадров штаба флота каждому был предложен выбор – два или три года. Ему предложили Лиепаю, где стоял на ремонте в доке, предписанный к КСФ, большой противолодочный корабль. Врачом в экипаж. Вообще, можно сказать, дома, Балтика. Но это три года. И он отказался, предпочтя два года в стройбате, в Полярном. Болван… Сейчас не было бы проблем видеться с ней… Ну, кто ж знал. С распределением ему никогда не везло. Он помнил, как вошел в просторную приемную ректора, где заседала комиссия, как из-за стола с трудом поднялся зав.кафедрой факультетской хирургии, тщедушный, старчески хрупкий человек с некрасивым, блеклым, лицом в очках – профессор с мировым именем, опредивший развитие хирургии ишемической болезни сердца на десятки лет , и, заглянув в бумажку, назвал его фамилию, ходатайствуя о зачислении в клиническую ординатуру к себе на кафедру. «Да, но ведь клиника не резиновая. Мы итак уже направили к вам троих» – вежливо возразил ректор, перед которым тоже лежала бумажка со своим списком, при этом ректор дружелюбным взглядом искал сочувственного понимания такой справедливости именно у того, о ком шла речь… В результате он оказался распределен в поликлинику, с предварительным прохождением интернатуры по хирургии в одной из городских больниц…
Единственным из них, кто согласился на три года, был Валера Малыченко, получивший назначение в Ура-Губу. Гришу отправили на Кильдин, Жору Дваладзе в Росту, Борю Бабушкина, кажетя в Гремиху, Кауфмана, который получил предписание на день позже, тоже в Полярный.
Вечером отметили это дело в ресторане «Ваенги». Боря не пил, у него на водку аллергия, что-то типа отека Квинке. А на следующее утро… От гостиницы до пирса метров пятьсот. Чемодан, плотно набитый в Ленинграде медицинскими справочниками и моногорфиями, превратил шедшую под уклон улицу в via dolorosa. На катере он все пытался представить себе место, куда плывет, но, сойдя на берег, лишний раз убедился, что ему не дано сколько-нибудь похоже вообразить то, чего раньше не видел. Его, с чемоданом, высадили и оставили в пустыне, только вместо песка перед глазами простирались пестрые гранитные сопки, от которых веяло пугающим безразличием и тоской. Никогда прежде он не сталкивался с такой кричащей тоской, она сразу овладела им и подавила, казалось, она перечеркивала всю его прежнюю жизнь. Если бы это было просто географическое открытие новых для него мест, он бы так не затосковал, но это было и первым зрительным ощущением двух долгих лет предстоящей жизни, о которой он пока ничего не знал, но уже тогда понял о ней самое главное, полностью.
Останься пейзаж девственно нетронутым, в нем, наверное, можно было бы разглядеть и свою красоту, тревожную и суровую, но все портили плоды человеческой деятельности – унылые, почерневшие, покосившиеся от времени, дощатые постройки, и все кое-как, неумело, убого. И ни одного деревца, даже карликового… Вместе со всеми он сел в подошедший рейсовый автобусик с сильным запахом бензина в салоне. Никто из расспрашиваемых не знал, где находится его часть, наконец, кто-то, кивнув на сопку, что высилась слева, сказал: «Строители? По-моему, – там». На третьей остановке он сошел. Здесь уже было, что-то похожее на городской микрорайон. Вдоль шоссе стояло несколько устаревших, невыразительных пятиэтажек, тротуаров не было. Повернув назад,
Налегке, он резво преодолел подъем на сопку по накатанной грузовиками, расхлябанной колее и остановился перед воротами с плакатом: «А ты выполнил дневное задание на производстве?» – вопрошал боец в пилотке, гневно тыча в него пальцем. На КПП документов не спросили.
Штаб в\ч 36… , до которого, как до Киева, в конце концов довел язык, казалось, парил в воздухе, упираясь торцом в неоглядную даль серых, камуфляжно – пятнистых сопок. Он представился тогдашнему своему командиру, майору Пасечнику, кряжистому мужику лет сорока пяти, с корявым, сильно загорелым и как бы заспанным лицом. Вместе с Пасечником в кабинете находился замполит части, майор Рудек – полноватый, лысый человечек, имевший манеру во время беседы время от времени поплевывать себе на кончики пальцев, сложенных в горстку. Оба радушно приняли его, расспросили о семейном положении, высказав искренне сожаление, что с жильем в гарнизоне из рук вон плохо – кадровым офицерам, подводникам жить негде… так что пока придется поселиться в санчасти, а потом они постараются добыть для него комнату в общежитии. При этом, Пасечник, у которого на глазах мысли шевелились все тяжелее и тяжелее, выглядел даже несколько виноватым. Рудек же, напротив, старась всячески ободрить нового сослуживца, с нарастающим воодушевлением рисовал оптимистические перспективы ближайшего будущего. Одет он был почему-то в полевую гимнастерку, наверное, добирал недостающего аскетизма в образ политработника. Вызвали фельдшера, без пяти минут дембеля, поручив тому дальнейшие заботы по благоустройству вновь прибывшего врача части. Манова, который тогда был еще санинструктором, отправили доставить чемодан доктора…
Беглый осмотр санчасти произвел гнетущее впечатление, хотя он и не надеялся, что будет по-другому. Было бы глупо ожидать, что здесь он найдет одетую в кафель операционную, бестеневую лампу, автоклав, биксы, стерильные наборы инструментов… Единственный белый халат предназначался только для врача. Пижам для больных тоже не было, солдаты в лазарете лежали в своей форме. Желания в первый же день с рвением приступить к выполнению своих обязанностей у него не возникло, и чтоб до конца определить для себя мир своего заточения, он поспешил отправиться на знакомство с городом. Оказалось, что автобус останавливается у подножья сопки, не зная этого, он утром проехал дальше, когда разыскивал свою часть. Два автобусных маршрута 17 и 17а отличались только конечными остановками, один шел до дворца культуры, другой до «циркульного» магазина, прозванного так за полукруглый, желтый фасад с белыми колоннами, обращенный к «подплаву» – к бухте, закрытой с трех сторон скалами, где у причала базировалась эскадра дизельных подводных лодок. Ювелирный отдел этого , в остальном ничем не примечательного промтоварного магазина, превосходил столичные универмаги по богатству и ассортименту бриллиантовых украшений, выставленных на продажу – очевидный расчет на большие зарплаты здешних подводников. Но это он узнал позже, когда в поисках какой-то галантерейной мелочи заглянул в «циркульный, а в тот день автобус довез его до огромного пустыря, по периметру которого были воздвигнуты: гостиница типа североморской «Ваенги», но похуже; судо-ремонтный завод – СРЗ и вполне современный дворец культуры из стекла и бетона «Полярник» . Стоя на его ступеньках, он смотрел, как холодный солнечный свет обволакивает залив, как рыжеют на этом свету мшистые сопки с разбросанными по склонам зданиями разных периодов освоения Полярного, в том числе и современные многоэтажки, и конечно это была уже более отрадная картина, и все-таки…все-таки… «Берег мой, покажись вдали – раздавалось из репродуктора. – Краешком, тонкой линией…». Как кстати… «Ты унеси меня отсюда, отсюда к родному дому…» В который раз он отметил для себя, что кто-то свыше, словно зная о его душевном состоянии в данный момент, посылает ему знак о своем соучастии.
Проходившая мимо девушка, с которой он с отчаяния попытался познакомиться, оказалась женой такого же, как он, двухгодичника и тоже из Ленинграда, с пониманием отнеслась к его настроению, и, уделив ему пять минут, побежала дальше по своим делам. Обратно в часть он добирался пешком. Дойдя до района «циркульного и устав от долгого перехода по сопкам, присел отдохнуть на скамейку возле четырехэтажного жилого дома. Поблизости был виден, стоявший особняком Дом быта и невысокий обелиск в окружении тонкоствольных березок высотой в человеческий рост. Эти деревца были первыми, увиденными им в городе, и, как выяснится позже, единственными. Казалось, что они уцелели после какой-то глобальной катастрофы, погубившей все живое вокруг, заплатив за свое существование неизбежной мутацией. Желтая, мозаично мелкая листва была ярко освещена солнцем на фоне очень чистого, голубого неба. Золотая осень, фрагмент… Обрадованный видом этих чахлых березок, произраставших посреди каменной плеши, он подумал, что красота осени, как красота огня, может сохраняться и в предельно малых формах, чего нельзя сказать о небе или о море. Пока он таким образом размышлял на отвлеченные темы, из соседнего подъезда выскочила овчарка и, как вкопанная, замерла возле мусорного бачка, разглядывая что-то на земле. Объектом ее внимания оказалась жирная крыса, которая не испугалась, не обратилась в бегство, а наоборот повела себя вызывающе агрессивно – атакуя, несколько раз подпрыгнула вплотную к морде собаки, издавая омерзительный злобный писк…