Клокотала Украина (с иллюстрациями)
Шрифт:
— А услышат, двинутся на подмогу, — сказал Хмельницкий. — Надо кончать. Какие вести о Максиме Кривоносе?
— Ночью прибыли гонцы. Говорят...
— Я сам послушаю, позови.
Лаврин Капуста передал приказ посыльному и снова вернулся в шатер.
— Тугай-бей волнуется.
— Запахло жареным?
— Так точно, ваша милость. Говорит, надоело ждать.
— Хороший нюх у перекопского мурзы.
— Волосы рвал на себе, что вчера не поживился.
— Выжидал, чья возьмет! Я уже послал приказ —
— До самого утра думал, как из поражения сделать победу.
— На это паны-шляхтичи мастера.
— А когда увидел утром, как голодные кони опустили головы, стал уговаривать рейментаря приступить к переговорам.
— Почему же я до сих пор не вижу послов?
— Носы задирают вельможные.
— Может, и моих послов обижают?
— Уже начали панами величать.
— А надо, чтобы еще и улыбались им. Пане Петренко, прикажи, вашмость, своим пушкарям разбудить панов, а то так и царствие небесное проспят. Пане есаул, что-то и наши казаки заспались сегодня. Чтоб все время висели над польским лагерем.
— Заходите! — крикнул Капуста через порог.
В шатер сначала вошел Петро, а за ним вконец смущенный Саливон.
— Челом бьем, ясновельможный пане гетман! — от волнения громче, чем нужно, выкрикнул Петро.
Саливон повторял за ним только концы слов, стараясь не отстать. Оба они были стройные, лихие хлопцы.
— Добрые казаки у Кривоноса! Как чувствует себя пан атаман?
— Пан атаман, ваша милость, в добром здоровье и велел кланяться вашей милости, — и они оба размашисто поклонились.
— Издалека прибыли?
— А теперь уже близко, ваша милость, так что через три дня наш атаман со всем войском здесь может быть.
— Только где мы расположимся? — наконец подал голос Саливон.
Хмельницкий разгладил пальцами усы и с улыбкой взглянул на старшин.
— Уже для них и степи мало.
— Ну да. Сейчас нас десять тысяч, считаем, а сколько еще за два дня пристанет? Люди прибывают, как вода в половодье.
— Наверно, все с вилами да с косами? — насмешливо сказал Сомко.
— Не только с вилами, пане полковник, — ответил Петро обиженным тоном, — в Переяславском замке забрали три пушки, в Бужине — пять да в Каневе — две. У вас тут половина пеших, а у нас все на конях.
Насмешка сошла с лица Сомко, а у других старшин от удивления поднялись брови, только по лицу Хмельницкого продолжала пробегать улыбка.
— Спасибо, хлопцы, за вести! Как-нибудь найдем местечко и для вас, — и он снова широко улыбнулся.
— А вот что к нам всякие другие пристают, вы дозволите? — спросил Саливон, уже собравшись было идти.
— Какие такие другие? — поднял брови Хмельницкий.
— Ну, не наши, — валахи, литвины, московские... Которые на панов работали.
— И много их?
—
Хмельницкий нахмурил лоб, подумал, сказал:
— Кто честно взялся за саблю, чтоб сбросить панское ярмо, тот не будет спрашивать дозволения. А мы таким будем только рады!
В это время загремели пушки, ударили органки [Органка – пищальная батарея], из ворот выскочила конница и загарцевала на зеленом лугу.
Петро и Саливон впервые видели военный лагерь, настоящую битву. Их даже дрожь пробирала от желания и самим поиграть саблей по вельможным спинам. Но из польского лагеря никто не выезжал даже на поединок. Казаки начали задирать поляков словами, вперед выбежал Пивень со штанами в руках, а за ним плелся и Метла, подвязанный платком.
— Узнавайте, паны, чьи штаны! — закричал Пивень, подняв их на саблю.
— А где ты их взял? — спросил Метла хриплым, глухим, как из бочки, голосом.
— На лугу: так удирали паны, что потеряли и штаны.
Казаки подхватывали его слова, добавляли от себя и от хохота хватались за бока. Поляки стреляли в насмешников, но за вал никто не отважился выйти.
Около полудня прибыли послы. За старшого у них был полковник Чарнецкий. И без того сухой и жилистый, за эту ночь он весь почернел. В колючих глазах горел злой огонек, который еще больше разгорался оттого, что ему приходилось соблюдать вежливость с казаками. Богдан Хмельницкий встретил послов как добрых знакомых и желанных гостей.
— Челом вашей милости, челом, пане полковник дорогой, и вы, панове! Рад приветствовать вельможное панство в своем убогом шатре. Прошу, панове!
На радушие Хмельницкого полковник Чарнецкий не ответил даже притворной улыбкой. Он с присущей ему резкостью и надменностью сказал:
— Мы пришли сюда, пане Хмельницкий, не для того, чтобы радовать вашу милость. Пан рейментарь и комиссар войска коронного хотят знать: когда сотник его королевской милости войска Запорожского прекратит произвол и станет снова подчиняться власти его королевской милости? Или придется войску коронному саблей учить казаков послушанию?
— Казаки послушны, вашмости, только их никто не слушает. Но такие дела обсуждать нужно хотя бы с сенатором. Нет у вас такого в лагере — так незачем зря и время терять. Прошу к столу, а поссориться мы еще успеем.
— Пан Хмельницкий уже поссорил казаков с короной.
— Пане Чарнецкий, тут не о чем говорить, корона только то и делает, что затевает ссоры с казаками, со всем народом. Не удивительно, что народ гневается. А будет корона действовать благоразумно, то и помириться можно.