Клуб интеллигентов
Шрифт:
Однако...
Кинулись люди сгребать начальниковы осколки, искать пупок, но так и не нашли. Как видно, Дебесис воистину был святым.
МЯМЛЯ
Начальник промышленного производства «Ложка» Пилипас Плеве был человеком нежной души и иногда, после сытного обеда, закрывшись в кабинете, тайком сочинял стихи. Именно в такую лирическую минутку и позвонил ему другой, более крупный начальник из треста «Черпак»: дескать, изготовленными вами отличного качества ложками немало борща выхлебано — представь заслуживающих поощрения ложечников к почетному награждению.
Когда зазвонил телефон, Плеве дошел уже до половины стиха «Сверкающая вершина». Он писал:
Цветы,«Вот, вот! — едва не крикнул от радости Плеве. — Награждение!» — и, пока не прошло вдохновение, вставил еще одну строчку в стихотворение:
И на груди неутомимых ударников сверкают ордена на солнце.Но возбужденное хорошим обедом настроение постепенно стало падать, когда Плеве открыл личные дела ложечников и по листкам учета кадров начал искать кандидатов, достойных награждения.
Первым перед начальником заочно предстал ложечник Пипкус. «Ну, иди сюда, дорогой, — любезно заговорил с ним Плеве. — Что хорошего содеял, трудясь на производстве ложек? Ложки ты изготовляешь высокого качества, из съэкономленных материалов, даже большего размера чем надо — стало быть, заботишься, чтобы люди были сыты. По этой причине тебе, возможно, и следовало бы какую-нибудь медаль нацепить, но ведь сам видишь, как бы это сказать, твое поведение несовместимо с нормами нашей жизни. Ты, видишь ли, грубоват, то есть не стесняешься в присутствии женщин нехорошо выражаться, развращаешь других непристойными анекдотами. Как-то сам по себе напрашивается вопрос: чему же ты своих детей научишь? Зубоскальству? Нет, дорогой Пипкус, тебя я в список не включу».
«А, здравствуй, пташка! — с иронией улыбнулся Плеве, открыв дело Рипкуса. — Неплохо бы орден получить, а? Хотел бы ты, голубчик, да не получишь. А где твои профсоюзные взносы, почему ты все как-то выкручиваешься, не платишь вовремя? Значит, ты против устава идешь? А не будет ли это, как бы сказать, умалением роли профсоюзов, подрывом их изнутри? Что?»
Еще перевернут один лист, и на Плеве кротким телячьим взором уставился производственник Сребалюс. «Ах, вот ты где, Серапинас! Вот куда ты залез, милейший. Нравишься ты мне почему-то, кроткий такой, исполнительный и фамилия твоя соответствует нашему производственному профилю [13] , только пассивен ты как-то, на собраниях отмалчиваешься, не воюешь своим боевым словом за досрочное выполнение плана... Выступать надо, Серапинас, критиковать недостатки — нельзя как бог на душу положит. Стало быть, отложим тебя до следующего раза...»
13
Сребалюс — «хлебатель» (лит.).
«А ты о награждении и не мечтай, Мариёшюс! — грозно обратился Плеве к другому подчиненному. — Такой молодой, а уже этак раскис. В кружке самодеятельных танцев участия не принимаешь, в стенгазету не пишешь, от производственной гимнастики уклоняешься. «Не умею, мол, танцевать!» Какое же это оправдание, дорогой? Различные курсы танцев действуют, можешь научиться, а в стороне от развития самодеятельности стоять нельзя. В бильярд-то играешь, а? Но бильярд, дорогой, личности не развивает, а член нашего общества обязан дать простор всем своим физическим и духовным силам».
Углубляясь в различные особенности подчиненных, среди других дел Плеве обнаружил и анкету Виткуса, убитого в послевоенные годы кулацкими бандитами. «Вот тебя-то я наградил бы, и глазом не моргнув, но, увы, ты уже в могиле... По правде говоря, я сам должен был тогда ехать организовывать
«Кто знает, кого это я схватил, так сказать, за шиворот? — развлекался Плеве, открывая анкету работника Бачкиса. Недавно Бачкис помог больному соседу и оттого опоздал на собрание, на котором ложечники успели принять целых три решения по вопросу «Забота о человеке — первоочередное дело каждого члена профсоюза». «А, так это ты, товарищ Бачкис! Так сказать, идеолог ложечников. Это ты все бросаешь упрек: «Давайте больше заботиться о живых, а не о мертвых». А важных собраний не посещаешь. Так, так, товарищ Бачкис, ты, видимо, даже не знаешь, что человек человеку — друг, товарищ, брат, и на собрания не приходишь. Далек, ой далек ты еще от идеала!»
«А вот и наш знаменитый Каткус. Расхитителя ложек задержал! Молодец Каткус, действительно орден заслужил, только вот ты, видишь ли, еще не владеешь собой. Для чего надо было вора по лицу бить? Не надо было трогать. Надо было терпеливо, с идеологических позиций ему объяснить, что красть нехорошо, нечестно, а ты драться кинулся, да еще хвалишься: «Как въехал в морду!..» — Грубо, товарищ Каткус, нехорошо как-то...»
«Не так-то легко отобрать наилучших, — вздохнул наконец Плеве, продолжая листать личные дела. — Все как-то опозорены, все чем-то замараны. Вот хотя бы и Унгурис. Три нормы выгоняет, а с женой не ладит. Чего доброго, дело закончится разводом. И это в то время, когда мы строим светлое будущее! Это нетерпимо, это отвратительный пережиток прошлого! Не понимаю, как можно в такое время так безответственно смотреть на дело семьи и брака!»
Вдруг Пилипас Плеве покраснел и зажмурился — перед ним кокетничала плановичка Аките. Нет, сейчас ее здесь не было, она смотрела на него с фотографии, но Плеве, встречая ее, всегда почему-то стыдился и опускал глаза. В то же мгновение он начинал думать о жене, и это действовало на него успокаивающе. А плановичка, надо заметить, любила планировать себе юбки выше колен, большие декольте, насквозь прозрачные платья.
И в этот раз Плеве серьезно схватился с дьяволом: попытался мысленно представить свою жену в первые послесвадебные дни. Но это была слабая профилактика. В голову лезла непрошеная, неприличная мысль, прямо-таки свербел назойливый вопрос: умышленно ли плановичка при ходьбе вертит толстыми бортами, или это у нее получается само собой? Все же большим усилием воли начальник направил течение мысли в деловую сторону и снова приступил к поиску работников, заслуживающих славы.
Его взгляд теперь уставился на ложечника Гелажюса. «Что, медаль хочешь? — ехидно спрашивал он подчиненного. — Разумеется хочешь, как не хотеть, но, как говорится, хороша Маша, да не наша. Вот так. В позапрошлом году пил? Пил! А кто мне даст гарантию, что снова не начнешь? Никто. Получишь орден и скорее всего налакаешься. Вот когда совсем исправишься, тогда посмотрим», — и Плеве обратился к следующему работнику.
«Так ты еще продолжаешь у меня работать, товарищ Бурокас? — откровенно удивился он. — Итак, оказывается, я тебя еще не уволил? Как это так получилось — не понимаю. Правда, ты воевал, орденами награжден, недавно из горящего дома ребенка вынес — геройство, стало быть, проявил. Ну, подвиг этот, разумеется, невелик — каждый на твоем месте так бы поступил. Мы ведь тогда вместе оказались у горящего дома и разом услышали, как ребенок внутри кричит. И я уже хотел было прыгать в окно, да ты как-то опередил. Ты бы не успел, но я в тот момент вспомнил: «В человеке все должно быть прекрасно». А вдруг я обгорю, как я тогда буду выглядеть при коммунизме? И замешкался, а ты забежал вперед. У другого славу вырвал из рук, медаль получил. А я тебе медали не дам, так как ты анархистские настроения распространяешь. Что, не распространяешь? А кто при рабочих болтает: «Дурак опаснее врага — с врагом можно бороться и победить его, а как бороться с дураком, если он, кроме того, еще руководящий пост занимает и вредит не меньше, чем враг? В сумасшедший дом его не запрешь — по двору он еще не бегает, он просто сам по себе придурковат, слабоумен, словом, мямля. И еще: дескать, сумасшедшие хоть излечимы, а слабоумного и вылечить нельзя». Только вникните в эту болтовню и сразу увидите, что за этим кроется. Высказывается будто бы против тупоумного руководителя, а на самом деле тут явно слышны антиначальственные, анархистские, клеветнические нотки. Не хитри, Бурокелис, меня все одно не проведешь! Мы еще пообсудим тебя за это!..»