Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
— Я только этого и хочу, но не знаю как.
— Будь у меня ответ, не работал бы таксистом. И денег имел бы полные карманы.
— Ты когда-нибудь напивался по-настоящему?
Леонид задумался:
— Вусмерть? Раза два или три, в молодости. Помню, что голова у меня точно кружилась. Во время войны мы тоже много пили, но на ногах я всегда мог устоять.
Каждый день Мадлен и Игорь пытались исхитриться и накормить Леонида блюдом дня, но удавалось им это плохо. Леонид почти ничего не ел, только пил свое любимое Кот-дю-рон и не терпел, когда ему отказывали в очередном, энном по счету, графинчике.
— Я плач'y. Я не пьян. Я не дебоширю. Делай свое
— Ты совсем перестал есть, Леонид, — укорял его Игорь. — Похудел так, что тебя не узнать. В чем только душа держится. В один НЕ-прекрасный день у тебя совсем не останется сил и ты не сможешь сесть за руль.
— Я ни разу не попадал в аварию!
— Не мое это дело, — подхватила Мадлен, — но от вас и впрямь осталась кожа да кости. Вы красивый мужчина, Леонид, нужно кушать, иначе ни одна женщина не посмотрит в вашу сторону.
— Одной заботой меньше.
— Мне кажется, у вас проблемы с алкоголем.
— Ошибаетесь, дражайшая Мадлен! У меня проблемы без алкоголя. Как говаривал мой отец: «Пока руки не дрожат, жизнь прекрасна». Потому что, если они дрожат, можешь промахнуться и разлить живительную влагу. Водка согревает нам сердце. Единственный незамерзающий напиток… Я рассказывал вам анекдот о Ленине и Горьком?
Они попытались вспомнить, но не смогли.
— Заходит как-то Горький к своему старому другу Ленину и предлагает выпить водки — на рубль. Ленин отвечает, что в стране революция, и соглашается выпить только на полтинник. Горький хорошо знает Ленина, они не раз кутили вместе на Капри, и продолжает настаивать: мол, два таких выдающихся деятеля могут себе позволить и никто ничего не скажет. Ленин не сдается, и тогда Горький спрашивает, в чем причина такого упорства. Ленин хватается за голову и отвечает: «Видишь ли, Алексей Максимович, когда я в последний раз выпил с другом водки на рубль, то так опьянел, что решил произнести речь перед рабочими, и до сих пор пытаюсь понять, что такого мог им наговорить, если они потом натворили столько глупостей».
3
У меня не всегда было время на поход в клуб после лицея, домой возвращаться не хотелось, и я шел в библиотеку мэрии. Привлекали меня туда не только книги, но и новая сотрудница — Кристиана. Ее мужа перевели в Париж из Тулузы, она никого здесь не знала, и перемены дались ей нелегко. Кристиана не могла привыкнуть ни к серой парижской дымке, ни к главной хранительнице Мари-Пьер — та по непонятной причине невзлюбила новую сотрудницу и поручала ей самые тягомотные и неприятные дела. Кристиана расставляла книги, выбивала из читателей штраф в размере сантима в день за не сданную вовремя книгу. Кристиана покорно все выполняла и ни разу не возмутилась. Говорила она с певучим южным акцентом. Когда мы познакомились, я принял ее за малахольную. Мари-Пьер просто ставила штамп в библиотечную карточку и выдавала книгу, а Кристиана обязательно что-нибудь говорила: «Очень хороший выбор!» или «Вам понравится, это один из его лучших романов». Если книга или автор были не по ней, она ограничивалась сдержанной фразой: «Об этой книге существуют разные мнения».
Мы познакомились в самом начале моего «достоевского» периода. Я прочел «Игрока» и был так потрясен, что решил немедленно взяться за русского классика, только так я мог выразить ему свое восхищение. На полке стояли двадцать девять книг из сорокатомного собрания сочинений великого Федора. Я взял пять романов и положил на столик перед Кристианой.
— «Бедные люди», неплохо для первого сочинения, — сказала она. — Но я никогда не любила эпистолярный жанр. Прочти «Записки из подполья», это продолжение, он написал его двадцать лет спустя. Жестокая драма о цинизме и ненависти
Кристиана аккуратно проштемпелевала карточки и вклеенные в книги желтые листки, на которых был проставлен срок: сдать через четыре недели, и ни днем позже.
— «Двойник»? Не читала.
— Почему в муниципальной библиотеке не весь Достоевский? Это ненормально. Где недостающие одиннадцать томов?
— Понятия не имею, но это и впрямь ненормально. Я узн'aю.
Через десять дней я сдал первые пять книг и взял следующие.
— Хочешь сказать, что прочел пять романов за одиннадцать дней? — с певучим акцентом спросила Кристиана.
— А я все время читаю, даже на уроках.
— В классе? — не поверила она.
— Кладу книгу на колени, делаю вид, что слушаю, и спокойно читаю. На занятиях ужасно скучно.
Почти каждый вечер мы обсуждали книги. Кристиана пыталась отучить меня читать все произведения писателя за один присест:
— Это просто глупо! Нужно, чтобы в памяти оставалось лучшее, главное. Добрая половина написанного Бальзаком, Достоевским, Диккенсом или Золя не имеет никакой художественной ценности. Ты теряешь время, читая плохие книги.
— А как я узнаю, что книга плохая, если не прочту ее? Вы можете превозносить какой-нибудь роман до небес, а мне он не понравится. Я был в восторге от «Белых ночей», а вы говорите, что это худшее произведение Достоевского. И кто из нас прав?
Я все-таки последовал совету Кристианы, и она решила познакомить меня с современной литературой, но тут наши вкусы не совпали.
— Прочти «Женский портрет», [126] — предложила она, когда я заговорил о загадке самоубийства Анны Карениной, и, не дав мне ответить, принесла со стеллажа книгу в бежевой обложке.
126
«Женский портрет» — роман Генри Джеймса (1843–1916).
— Расскажешь потом, как тебе.
Название романа и имя автора были мне незнакомы. Я пролистал книгу, выбрал наугад главу в пятьдесят страниц и прочел по десять строк из трех разных мест. Чтение — иррациональное явление. Даже не начав читать, понимаешь, понравится тебе книга или нет. Приглядываешься, принюхиваешься, спрашиваешь себя, стоит ли провести время в ее компании. Такова невидимая алхимия букв и знаков, они отпечатываются у нас в мозгу. Кристиана решила, что книга меня зацепила, и добавила:
— Не хочу забегать вперед, но Каренина по сравнению с Изабеллой Арчер — пустышка.
За «Женский портрет» и «Крылья голубки» меня три дня подряд оставляли после уроков. Я по-прежнему читал на ходу, ведомый ангелом-хранителем. Мне не нужно было смотреть, куда ставить ногу. Я останавливался на светофорах, избегал столбов, машин и прохожих и оказывался у лицея точно к первому звонку, но на этот раз завис на тротуаре у пешеходного перехода, мысленно перенесясь в Гарденкорт:
«Дом стоял на пологом холме над рекой — рекой этой была Темза — милях в сорока от Лондона. Продолговатый, украшенный фронтонами фасад, над чьим цветом изрядно потрудились два живописца — время и непогода, что лишь украсило и облагородило его, смотрел на лужайку затканными плющом стенами, купами труб и проемами окон, затененных вьющимися растениями…» [127]
127
Перевод М. А. Шерешевской и Л. Е. Поляковой. М.: Наука, 1981.