Клуб неисправимых оптимистов
Шрифт:
Все рассмеялись и загалдели, так что звонок услышал я один.
— Папа, кажется кто-то звонит в дверь.
— Я ничего не слышал.
В наступившей тишине прозвучало несколько длинных звонков.
— Открой, Мишель. Кто бы это мог быть в такой час?
— Наверное, консьержка, — предположила мама.
Я открыл дверь и окаменел от ужаса: на пороге стояли четыре жандарма в форме. Появился папа.
— Что вам угодно, господа? — спросил он и положил руку мне на плечо.
— Мсье Поль Марини? — спросил пожилой жандарм.
— Собственной персоной.
— Мы ищем Франка Марини.
— Франка? Его нет. Он в Алжире. Проходит военную службу.
— Ошибаетесь,
— ?..
— Что происходит? — спросила подошедшая мама.
— Не знаю. Они говорят, что Франк дезертировал.
— Быть того не может.
Жандарм достал из планшета пачку листков и начал читать, взвешивая каждое слово:
— Мы действуем на основании судебного поручения, выданного господином Онтаа, военным следователем постоянно действующего трибунала вооруженных сил САЗ… [119]
119
Северо-Алжирская зона — одна из частей поделенного Алжира во время войны 1954–1962 годов.
На «САЗ» он споткнулся — видимо, не знал, что это такое. Я почувствовал, как папины пальцы еще крепче сжали мое плечо. Жандарм взглянул на напарника, тот поднял брови, и он продолжил чтение:
— …выдавшего постановление на арест Франка Филиппа Марини, родившегося двадцать пятого мая тысяча девятьсот сорокового года в Четырнадцатом округе Парижа, а также ордер на обыск его жилища.
Служители закона вошли в квартиру, и мама поспешно закрыла за ними дверь. Гости потребовали объяснений, все заговорили разом, перебивая друг друга, трудно было понять, кто кого и о чем спрашивает и кто на какой вопрос пытается ответить. В коридоре возникла толчея. Дедушка Делоне упомянул о связях в министерстве, чем раздражил старшего по званию, и тот сказал, что отметит это в рапорте. Нам велели вернуться в гостиную и поставили одного из жандармов у двери. Остальные трое начали обыскивать квартиру в присутствии моего отца. Мы стояли, молчали и переглядывались. Мама сказала что-то на ухо Морису, и мы стали тихо переговариваться. Минут через десять в дверях появился один из тех, кто рылся в наших вещах. Велел коллеге переписать личные данные присутствующих и попросил Мориса следовать за ним.
— Но почему? Я не имею к Франку никакого отношения.
— Прошу вас, пройдемте!
Через какое-то время Морис вернулся и сообщил, что жандармы хотели знать, какие вещи принадлежат им с Луизой, а какие нет, поскольку мама поселила их в комнате Франка. Появились папа и жандармы — обыск закончился. Они собрали все папки, тетради, книги, журналы и записную книжку, сложили в пластиковые мешки и запечатали красным воском. Папа подписал протокол изъятия, и ему вручили повестку: двадцать седьмого декабря он должен явиться в жандармерию казармы Рейн и дать показания.
— Какие именно показания? — спросила мама.
— Насчет вашего сына, мадам.
— Все предельно просто: я не получала никаких известий о сыне после его отъезда в Алжир и не желаю ничего о нем знать.
Старший офицер оказался в затруднительном положении. Он посоветовался с одним из напарников, и тот кивнул.
— Если вы согласны, я могу записать ваши показания немедленно.
Они устроились в кухне, освободив немного места на столе. Папа спросил, не хотят ли они что-нибудь выпить, и жандармы согласились на кофе, но от еды отказались. Папа рассказал нам, что
— Ход делу дал следователь в Алжире. Свяжитесь с ним. У вашего сына серьезные проблемы. Обычно выдается распоряжение о розыске, а на него выписали ордер на арест. Если знаете, где он, или можете как-то связаться, убедите его сдаться властям. Его все равно поймают. Рано или поздно всех ловят.
Они ушли так стремительно, что ошеломленный дедушка рухнул в кресло, не понимая, что это было — ужасная реальность или дурной сон. Луиза села рядом и принялась поглаживать ему руку. Морис повторял как заведенный: «Не могу поверить!» Мария более чем некстати поинтересовалась, можно ли подавать мясной пирог, и мама немедленно ее спровадила. Все были ужасно подавлены, даже мы — дети, хоть и не знали, что такое военный трибунал, ордер на арест и обыск. Нашу тревогу усиливал страх и растерянность взрослых. Мы инстинктивно чувствовали, что семье грозит катастрофа, что опасность связана с войной и с тем, что от нас скрывают. Нет ничего хуже четырех жандармов, решивших нанести вам визит во время рождественского ужина. Я вспоминал наше с Франком прощание в венсенском бистро и не мог понять, почему он дезертировал. Как рассказать об этом Сесиль? Морис сел за стол:
— Дети, собирайтесь, мы не должны опоздать к мессе.
Мама подошла к папе и сказала:
— А ведь я тебе говорила… И оказалась права.
— О чем ты?
— Это твоя вина!
— Ничего подобного! Я ни в чем не виноват! И ты не виновата! И Франк не виноват! Во всем виновата война.
— Проклятые коммунисты задурили ему голову своими гнилыми идеями. Если бы ты вмешался, ничего бы не случилось!
— Ты бредишь! Я запрещаю тебе так говорить!
— Ты не можешь ничего мне запретить, все это — твоя вина!
Мы ждали возражений, крика, взрыва, но папа просто смотрел на маму непонимающим взглядом, потом его глаза увлажнились, он понурил голову, открыл шкаф, взял пальто и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Ты перегибаешь палку, Элен, — недовольно произнес дедушка. — Поль тут ни при чем. Догони его.
— Ни за что!
— Выбирай выражения. Ты слегка на взводе. Вам бы следовало поехать отдохнуть.
— Папа, это…
— Довольно! Возьми себя в руки. Думаю, все сыты? Собираемся и выходим! Праздник закончился.
— Мишель, чего ты ждешь?
— Мне не по себе, мама.
— Устрицы! Его желудок их не переносит.
— Он выпил слишком много белого вина, — заметила Луиза.
— Белое вино в его возрасте? Немыслимо.
— Ты поил его вином, Морис?
— Он уже взрослый. Ну, выпил один бокал.
— Два, — уточнил я.
— Это чистое безобразие! — возмутилась Луиза. — О чем ты думал, Морис?
— Иди ложись, — велела мама. — Я дам тебе соды.
Я улегся на диванчике. Ко мне подошла Жюльетта. Я думал, сестра хочет меня утешить, но она наклонилась и прошептала с радостной улыбкой:
— Ты умрешь от отравления.
Они ушли — с похоронным видом и тяжелым сердцем, а я еще минут десять лежал, изображая недомогание, хотя притворяться больше не требовалось. Времени у меня было довольно, целых полтора часа. Я оделся, осторожно открыл дверь и прислушался: в доме царила тишина. Я спустился по лестнице, не зажигая света, чтобы не привлекать внимания консьержей, и оказался на морозной улице. Ветер закручивал в воздухе снег, редкие прохожие поднимали воротники и прибавляли шаг.