Клятва при гробе Господнем

Полевой Николай Алексеевич

А женщины русские? Веселились ли они на Масленице? Говорят, что они сидели уединенно в своих теремах? Как это жалко и как много недоставало к веселью стариков наших, если прабабушки наши не оживляли их бесед своими речами, взорами и веселостью!

Нет! не думайте, чтобы веселье не растворяло дверей и в женских теремах. Правда: в старину не было наших балов и женщины не смотрели тогда царицами, но неужели вы, хоть на одно мгновение, сомневались, чтобы женщины и тогда не владели умом и разумом людским, так

же как и ныне? И прежде — сквозь запоры и решетки, прокрадывалась любовь к девушкам, и женщины умели веселиться; только образ веселья бывал инаков. и не походил на нынешний. Ведь и щеголи тогдашние не были похожи на нынешних щеголей. Послушайте, как водилось в старину…

Наступил вечер; народ гулящий разбрелся, разъехался по домам; дворы набиты были санями, верховыми лошадьми, возками. Только на дворе боярина Старкова было тихо, по крайней мере было не так шумно, как обыкновенно бывало в праздники прежние у этого богатого и знатного вельможи. В окнах его хором не светились огни. Зато окна в тереме боярыни его были освещены ярко: боярыня пировала со своими подругами. Наденем шапочку-невидимку, обуем сапожки-тихоступы и войдем в терем, по широкой, но крутой, дубовой лестнице.

Почти никакого различия в убранстве женского терема, против мужских покоев, не было. Будуаров и диванных тогда не знали. Зеркал и туалетов не ведали, за щепеткое убранство госпожи отвечали рабыни. Пестрая изразцовая печь, с широкою лежанкою, огромная кровать, с толстою рамою у потолка, от которой опускались сплошные, дорогие занавесы до самого пола, пестрые ковры на полу, мягкие тюфяки на лавках, расположенных кругом стен, поставцы и горки с золотом и серебром — вот, что принадлежало к терему женскому.

Присутствие Масленицы означалось в тереме боярыни Старковой тем, что на обширном столе разостлана была дорогая скатерть, и весь этот стол заставлен был закусками, вареньями, пряниками, ягодами, яблоками и плодами, сушеными и мочеными, пастилами, хворостами, лепешками и блинами. Все это было освещено множеством свечей. Вокруг стола сидело несколько княгинь и боярынь. У дверей, в раболепном молчании, находилось несколько рабынь и подобострастно все они смотрели на угощенье и веселье боярское.

Богато одеты были гостьи — в бархате, жемчугах, драгоценных каменьях. Ферези их, кокошники, серьги, ожерелья, зарукавья, телогрейки — блистали золотом и дорогим шитьем. Щеки их густо были покрыты белилами и румянами. Хозяйка стояла с подносом перед толстою какой-то княгинею и кланялась в пояс, держа в руках серебряный поднос, на котором были поставлены маленькие, золотые чарки.

— Княгиня-матушка, выкушай, — говорила хозяйка. "Мать ты моя, родная, — отвечала княгиня, — не сильна одолеть твоего радушия — не могу".

— Да, сделай же милость.

"Вот тебе слово правое — не могу!"

— Да, пожалуй же.

"Не

беспокойся: не буду".

— Я сговорчивее тебя, княгиня, — сказала другая гостья, — не в черед беру.

"Покорно просим, боярыня, — отвечала хозяйка, — только не погневайся на убогое угощение; чем богаты, тем и рады!"

— Ох, ты, моя распрекрасная! Ведь унижение, паче гордости! Сытехонька, пьянехонька — вот, что скажешь, как, побываешь у тебя в гостях! Ну-ка, бери что ли, княгиня!

"Нет, моя родная. Ей, ей! не в силах!"

— Девки сенные! повеличайте княгиню! — сказала хозяйка, обращаясь к рабыням. Они запели хором:

Хорошая княгиня, пригожая, Ты боярыня умильная, Свет Авдотья Васильевна, А ты чарочки не задерживай: Больше выльется, больше слюбится, Слаще, крепче поцелуется!

Общий смех раздался по терему. "Ну, уж, что у тебя за песельницы такие, мастерицы-собаки!" — говорили гостьи.

— Да, живет-таки, хоть поют и спроста. Княгиня! пожалуй же выкушай!

"Что за спесь боярская, — шепнула одна гостья другой, — самой давно хочется, а все-таки отнекивается. Уж куда не люблю я чванных!"

— Машка! — вскричала наконец хозяйка старухе, которая стояла в углу, сложа руки, — стань на колени, проси княгиню! — Эта старуха была кормилица боярыни Старковой.

"Нет, нет! — сказала тогда княгиня, — что ты, милая моя, разрумяная! На что хлопотить старушку твою. — Подай, подай!"

Она взяла чарку. Все другие гостьи поспешно взяли за нею. "Ну, девки! — сказала хозяйка, взяв в свой черед, и потом отдав им поднос, — спойте, да — смотрите же — не веселую, а заунывную".

— Да, да! — заговорили гостьи, — когда на сердце весело, то унылой песне, словно другу милому, рад бываешь. Вот тогда печаль ненавистна, когда сама, незваная, пожалует.

В огороде капустушка кочнем свивается, А у меня ли золот перстень ручку жмет, Сердце нежное горит, горит, вспыхивает, В буйну голову от сердца ударило, На щеках моих румянец выгорел, Русы волосы на головушке высеклись, В очах горючи слезы высохли! Не видать-то мне друга сердечного, Не ласкать друга задушевного, Золотым перстнем с нёлюбом обменялася, От сердечного друга отказалася…