Ключ от рая
Шрифт:
Но тут как раз из дома напротив, покашливая, вышел пожилой туркмен в накинутом на плечи новом тулупе. Это был высокий, плотный здоровяк, с окладистой бородой и высоким лбом. Небрежно накинутый на плечи дорогой тулуп подчеркивал юношескую стройность фигуры, хотя лет шестьдесят — шестьдесят пять наверняка ему было. Глаза смотрели умно, чуть насмешливо. Услышав покашливание, сумасшедший радостно «подскакал» на своем коне к старику, а Блоквил перевел дух. Старик же змеи не испугался, сам протянул сумасшедшему обе руки и что-то негромко сказал ему. Невероятное напряжение отразилось на бледном лице сумасшедшего, и, кажется, за самый хвостик сумел поймать он какую-то мысль, внушенную негромким голосом красавца старика, во всяком случае вдруг радостно засмеялся и куда-то ускакал.
Тогда люди окружили поближе француза. Один за пистолетом его потянулся, другого заинтересовала курительная трубка, третий уже откручивал блестящую
— Пальван-ага! — тогда плачущим голосом сказал тот, у которого отобрали трубку. — Конечно, что можно взять с такого бедняка, как я! Даже трубки я недостоин!
Старик, не отвечая, долгим взглядом посмотрел на парня, и тот замолчал. Тогда Мухамедовез-пальван, ни на кого в отдельности не глядя, спросил:
— Что? Никогда людей не видели?
— Таких — нет! — выкрикнул кто-то из толпы, но суровый старик решительно сделал шаг в ту сторону, откуда выкрикнули, и толпа попятилась.
А потом один налево стал уходить, другой направо. У кого-то общее дело отыскалось, вдвоем, втроем заспешили прочь, и вскоре возле француза остались лишь Мухамедовез-пальван да парень с пистолетом, все еще не уверенный — насовсем ли у него остался пистолет.
— Я не враг вам! — горячо заговорил Блоквил, обращаясь к Мухамедовез-пальвану. — Снимите с меня веревки, отдайте пистолет, он дорог мне как память, я ведь не враг!
Мухамедовез-пальван не знал персидского языка, и переводил этот парень с пистолетом, недавно вернувшийся из плена.
— Ну что ж, — подумав некоторое время, так отвечал Мухамедовез-пальван, — в твоих словах правда. Но мы ведь не приглашали тебя на наше богатство, ты сам пришел, в руках у тебя этот пистолет, ты пришел вместе с персами! — лицо его вдруг стало темнеть, словно кто-то душил его.
Тут на улицу выехали со стороны Мары три всадника, средний из них поперек седла придерживал тело, завернутое в кошму. И сразу в том доме, куда подъехали скорбные всадники, раздался детский крик и женский вой. Такой же слышался и в доме напротив, и в конце улицы, и еще где-то… и еще… Француз был слишком занят своими переживаниями, а теперь вот слышал, понимал, что это такое, и ему становилось страшно…
Всех пленников разделили на небольшие группы, человек по пять, по десять и содержали в загонах, сделанных из кустов дерезы, что-то вроде скотного двора. Тех же, кто был помоложе, поздоровее и мог отважиться на побег, поместили в корпечах для ягнят и на ночь выставляли стражу. Кормили плохо, лишь бы с голоду не умереть. И дело не столько в экономии, а был тут и расчет— обессиленный от голода далеко не убежит.
Для француза вырыли отдельную яму, стерегли день и ночь, мало того, в яму вбили железный кол, к которому привязывали на ночь. Правда, ему единственному из пленных был выдан тюфяк, набитый соломой, да и кормили получше. И все же он предпочел бы общую участь, вместе со всеми в загонах или корпечах. Днем в яме было душно, солнце в полдень припекало, приходилось через каждый час перетаскивать соломенный тюфяк, на котором в основном и проводил он тоскливые дни.
А дни шли за днями. Пока это караваны купцов из Хивы и Бухары, извещенные о дешевой продаже рабов, доберутся до Мары! И так же медленно тянулись в яме дни за днями. Уже с утра, пока прохладно, Блоквил начинал расхаживать как маятник — два шага туда, два обратно. Часто наверх поглядывал, где-то поблизости охранник, старик с шемхалом, может, хоть из любопытства заглянет в яму. Но виден был лишь квадрат неба, иссиня-черного с утра или белесого в полдень. Когда уставал, то садился на тюфяк, вытягивал ноги и прислонялся спиной к осыпающейся стене. Прикрыв глаза, вспоминал учебу в университете, жизнь после учебы в Латинском квартале, Сену, по набережной которой любил бродить смутными июньскими ночами. Потом покинул шумный от студентов квартал, переехал на улицу Нотр-Дам-де-Лорет, снял квартирку напротив маленького галантерейного магазинчика. Подружился с хозяином магазина господином Лантэном, частенько по вечерам ходили вместе пить абсент в соседнее кафе. У Лантэна была дочь Тереза. Они полюбили друг друга, недалеко была уже и
Уже не казалось ему сидение в яме таким утомительным, проснувшись, он сразу начинал вспоминать. Начать можно было с чего угодно: с фасада Нотр-Дам, например… Все теперь казалось таким далеким, неправдоподобно привлекательным. Каждый день той жизни был драгоценным камушком, перебирать их было сплошным удовольствием… Почти каждое воскресенье, едва рассветало, Блоквил — заядлый рыболов — с удочками и жестяной коробкой выходил из дома и садился на поезд, следующий до Аржантейля… Он выходил в Коломбе и шел потом пешком до островка Марант, где и удил своих пескарей. И не было до вечера человека счастливее его… Или вспоминал, как ездил на каникулы к дяде в Жюмьеж. Легкий экипаж вез его сначала по лугам, потом лошадь, замедляя шаг, взбиралась на косогор Кантеле. С косогора великолепный вид: слева — Руан, город церквей, готических колоколен, справа — Сен-Севэр, фабричное предместье, сотни дымящих труб. А внизу красавица Сена, извилистая, усеянная островами, справа белые утесы, над которыми темнеет серый лес, слева — безбрежные дали лугов, дымчатая полоска леса на горизонте. На реке большие и малые суда: шхуны, бриги, колесные пароходики, в Гавр плывут или, наоборот, из Гавра, маленький, похожий на утюг, буксир, распустив стружкообразные усы волн, с натугой тянет огромную баржу…
Однажды утром, едва проснувшись, он тут же хотел было закрыть глаза и пуститься в воспоминания, но спускавшийся сверху паук привлек его внимание — не каракурт ли? В яме у него была палка, которой давил он скорпионов и фаланг. Каракурт же пока не встречался, и это был не каракурт — простой серенький паучок. Блоквил зачем-то посчитал, сколько у него ног, оказалось восемь. «Всю жизнь думал, что шесть, — удивился он, — а у него их, оказывается, восемь». Глаза вблизи из черных в изумрудные превратились, в серой окраске сиреневый оттенок появился, а ножки пятиступенчатыми оказались. Мало того, заканчивались микроскопическими саблевидными коготками! Но это увидел Блоквил, почти вплотную разглядывая парящего в воздухе утреннего пришельца. Пара усиков торчала спереди, они были загнуты, как салазки, и не шевелились. Блоквил подставил руку, чтобы паучок в нее опустился. Наверное, приятно будет подержать такое маленькое, такое легонькое создание природы в огрубевшей ладони. Но только он поднес к нему руку, как паучок стремительно взмыл по невидимой нити и исчез. Блоквил опечалился. Попробовал было Париж вспоминать, но ничего не получилось, игра надоела, камушки выскальзывали из рук, все больше наверх поглядывал, куда исчез паучок.
В этот день паучок так больше и не появился. Небо тихо темнело, какими-то сочными, однако ж не смешивающимися друг с другом полосами. И эта исхлестанность неба при окружающей тишине, умиротворенности даже поразила его. День был уже на исходе. Еще один день вычеркнут из жизни, наступал безымянный час, скоро принесут ему немудреный ужин, и вслед за этим — сразу ночь. Чернота, пробитая миллиардами сверкающих гвоздиков. И словно на самом дне величественного водоема лежит Блоквил на своем соломенном тюфяке. Вот сорвалась одна звезда… Еще один день канул в Лету, еще на один день теперь ближе к концу… Под этим тихо исполосованным небом все большей тоской наполнялась его душа, даже прошлая жизнь не звала так яростно, как прежде, прошлый дух умирал. Но медленно рождалась какая-то истина. При последних отсветах тихого вечера Блоквил попытался рассмотреть собственное отображение в донышке жестяной тарелки.
Тут он увидел, как напротив, из норы по-видимому, из угла вышли две земляные лягушки. Он стал тихонько наблюдать за тем, как они охотятся в сумерках на мух и комаров. Это занятие доставило ему удовольствие.
На следующий вечер лягушки снова пришли. И еще, и еще… Он уже не боялся тихих вечеров, наоборот — их ждал. Ждал, когда появится неразлучная пара лягушек. Днем он ловил для них мух, которых было вокруг в избытке, а вечером подбрасывал лягушкам. И вот что выяснилось: стоило мухе притихнуть и лежать неподвижно, лягушка не могла ее обнаружить, хотя бы она и была совсем рядом. «Видно, глаз ее устроен не так, как у нас, — догадался Блоквил, — видит лишь движущийся предмет». Он вытянул из тюфяка соломинку и осторожно стал двигать неподвижную муху — тотчас длинным стремительным языком лягушка подхватила муху, и та исчезла, как и не бывало. Это обрадовало Блоквила, его догадка подтвердилась, он радостно подумал, что природа, в сущности, ведь совсем открыто и вблизи нас распределяет все, что может сделать нас лучше или счастливее.