Ключ от рая
Шрифт:
— Хан-ага, саламалейкум!
Вместо ответа Мядемин слегка улыбнулся, кивнул головой. Это была первая улыбка Мядемина за последние шесть дней.
Ходжам Шукур выдернул из-за пояса нож и протянул его хану.
— Хан-ага, — сказал он, — если вы собственной рукой прирежете овцу, это будет большой милостью для нас.
Мядемин несколько удивился, но, подумав, что имеет дело с обычаем туркмен, принял нож.
Нет, это не было обычаем туркмен, это была выдумка Ходжама Шукура, которому очень хотелось угодить хану. Мядемин наклонился над связанным бараном и острым ножом перехватил горло.
— Вот
Юноша снова поднял в седло еще не остывшую тушу и помчался в аул.
В Карабуруне, когда въехали туда хан и его свита, Ходжам Шукур приказал дать несколько ружейных залпов. Люди выстроились в два ряда по всей улице, разглядывая Мядемина, красовавшегося на богато убранном коне. Ребятишки, не понимавшие, что за птица этот хан и зачем он пожаловал к ним в аул, горланили свою песенку, которую они часто распевали во время своих забав:
Ходжам Шукур — наш хан,
Степная трава — наш хлеб.
Если высохнет трава,
Что же мы будем есть.
Ходжам Шукур, вне себя от радости, не прислушивался к песенке детворы и не понимал, что поют они о нем самом.
Когда подъезжали к белой кибитке, поставленной в стороне от других кибиток, откуда-то взялась пятнистая собака и бросилась облаивать восседавшего на разукрашенном коне Мядемина. Она не знала, что нельзя лаять на великого хана, но ее привлекло исключительное великолепие одежды Мядемина и ослепительно сверкавшая сбруя ханской лошади. Она не прекратила отчаянного лая и после того, как всадники спешились перед белой кибиткой. Ходжам Шукур помог хану слезть с лошади, потом взял у одного из нукеров черное ружье и выстрелил в неразумного пса. Пуля вошла между глаз, собака с визгом отпрянула назад, чтобы вовремя удрать, но было поздно, смерть настигла ее. Мядемин оглянулся от дверей кибитки, посмотрел на вытянувшегося мертвого пса и с деланной улыбкой спросил:
— Это тоже обычай вашего народа?
Ходжам Шукур, возвращая ружье хозяину, мужественно ответил:
— Да, хан-ага, в нашем народе так поступают с собаками, которые лают на тех, на кого не имеют права лаять.
Мядемин остался доволен ответом и на этот раз улыбнулся от души.
Вода еще не успела прогреться, к тому же с севера дул холодный ветер. Келхан Кепеле вошел в реку, засучив штаны до колен, не успел простоять и минуты, как ему уже захотелось выскочить на берег. Но он посмотрел по сторонам, где женщины и девушки наполняли кувшины, не боясь холодной воды, и застыдился.
— Лови! — крикнул он Курбану, стоявшему на берегу с верблюдом. Келхан Кепеле бросил кувшин и стал набирать воду в бурдюк. Вода набиралась медленно, булькая в узком горлышке. А тем временем кувшин, брошенный Курбану, не долетев, снова скатился с песчаной насыпи прямо к ногам своего хозяина.
Схватив кувшин, Келхан сверкнул глазами в сторону Курбана, а тот, улыбнувшись,
— Снова бросай, Келхан-ага!
— Ну и что будет, если ты поймать не можешь?! — Все-таки раскачал кувшин и сделал более сильный бросок. Сосуд пролетел над головой Курбана, угодил в боковую стенку деревянного седла и раскололся на две части. От неожиданного удара верблюд вскрикнул и с укоризной посмотрел на Келхана.
Курбан смотрел то на две эти половинки кувшина, то на Келхана Кепеле.
— Зачем же так бросать? — наконец сказал он.
— Что-то сегодня никак не могу тебе угодить, брат. Тихо бросаю — ты не ловишь, сильно бросаю — опять не можешь поймать. Что же мне остается делать?
— Ладно, Келхан-ага, подумаешь, кувшин раскололи!
— Ты прав, стоит ли расстраиваться из-за черепка. — Келхан Кепеле поднял полный бурдюк и вынес его на берег.
Подошли девушки с кувшинами за спиной. Среди них была и Каркара.
— Что, Келхан-ага, разбили кувшин? — спросила одна из девушек вместо приветствия.
Келхан, волочивший к верблюду бурдюк, ответил:
— Если кувшин разбился, значит, он хочет стать новым. — Потом расправил спину, пожаловался на боль в пояснице и прибавил: — Приходит срок, и человек умирает, дорогая.
— Что, Каушут-хан и вас заставил воду носить? — спросил Курбан у девушек.
Каркара на людях все еще стеснялась Курбана, но тут подняла на него глаза и ответила за всех:
— Нет, Курбан, Каушут-ага не посылал нас, но дело такое, что и мы не можем сидеть дома сложа руки.
— Даст бог, и ваша помощь сгодится нам, — сказал Келхан Кепеле. — Если Мядемин пришел посмотреть на слезы наших детей, мы сами заставим его плакать. Даст бог, свернем ему шею.
— Мядемин воевать пришел, Келхан-ага?
— Нет, сестренки, он пришел мира просить, — пошутил Курбан. — Просто он давно не виделся с Келханом-ага, прибыл поздороваться.
Келхан прислонил бурдюк к верблюду, которого Курбан усадил на песок, подул на захолодевшие пальцы.
— Конечно, — сказал он, — не со мной повидаться пришел Мядемин и не с миром пришел, зачем бы тогда Каушут-хан велел в один день притащить тысячу бурдюков воды.
На запад одна за другой проходили отары овец.
Келхан Кепеле слушал блеяние овец, гортанные крики чабанов, смотрел на легкую пыль, поднимавшуюся над отарами.
Каркара спросила:
— Келхан-ага, куда их гонят?
— Скот перегоняют в Каррыбент.
— Зачем, Келхан-ага?
— Если не перегнать овец, от них останутся рожки да ножки, когда придет Мядемин.
— А далеко этот Каррыбент?
— Каррыбент — это Теджен.
Услыхав про Теджен, Каркара вспомнила отца, погрустнела.
— Если хорошо пойдут, завтра будут на месте, — проговорил Келхан Кепеле.
Вдоль речного берега торопливой рысцой ехал всадник. Келхан узнал в нем Сахит-хана.
— Далеко путь держишь, хан? — спросил он, когда всадник поравнялся.
— Каушут-хан послал к гаджарам.
Келхан Кепеле понял все без дальнейших расспросов. Сахит-хан ехал в Иран с письмом Каушута, в котором он просил помощи от шаха, потому что Мядемин уже был на подступах к Серахсу.
— Вчера и в Ахал отправились гонцы, — сказала Каркара.