Ключи счастья. Том 2
Шрифт:
— Вы очень страдаете, Марк? — еле шелестит ее голос.
— Да, Лия, да. Но боюсь, что я еще не достиг предела страданий.
Безумная женщина, если ты не хочешь потерять своего Марка, возвращайся немедленно. Я сама видела его с какой-то девчонкой. Он ежедневно встречается с нею на бульваре и исчезает на целый вечер. Неужели искусство для тебятак дорого, что ты своими руками разбиваешь свое
Получив это письмо, Маня смотрит перед собою долгим, неподвижным взглядом.
Бедный Марк! Если он утешился хотя бы немного, тем лучше! Соперница ей не страшна. И напрасно Агата бьет тревогу. Разве его любви к ней могут угрожать эти маленькие развлечения, которые он ищет, чтоб заглушить тоску?
Конечно, я никогда не дерзну намекнуть ему на эту девушку.
Но одеваясь, чтоб ехать в театр, Маня впервые при мысли о Штейнбахе чувствует легкость на душе.
Всю дорогу она улыбается. Теперь жить стало легче.
Гаральд сидит у стола, стараясь сосредоточиться. В мысли нет привычной гибкости. Из-под пера выходят только бледные и банальные слова. Нет главного: аналогий и символов. Так писать может только ремесленник. Он не унизится до этого.
Он бросает перо и откидывается в кресле. Лицо его осунулось. Глаза запали глубже.
Одна неделя. Одна неделя праздности и угара. И он уже выбит из колеи и не может найти себя.
Разве он не предвидел этого, избегая Marion? В его жизнь она ворвалась, как буря. И как буря смяла цветы, взлелеенные им. И тщетно, как пастух в его «Сказке», ищет он теперь облетевшие лепестки. Не собрать. Все погибло.
Но так длиться не может. Он должен восторжествовать в этом поединке, в который ринулся так отважно, чтобы чувственностью убить свою страсть. Это верный путь. Он это знает. И недаром мужская, смелая душа Marion инстинктивно пошла по той же дороге. Чтобы освободить душу, надо утолить жажду тела. Через это надо перешагнуть, если хочешь творить спокойно. С лихорадкой в крови нельзя работать.
И он уже видит, как редеет чаща заколдованного леса. Скорей бы на простор! Вздохнуть полной грудью. Опять узнать радость одиночества. Радость тишины за этим столом, в четырех стенах молчаливой комнаты.
Он придвигается к столу и берет перо.
Взгляд его падает на часы. Вздох срывается у него.
Она ждет завтракать. Она вырвала у него это обещание вчера, не считаясь с тем, что ему надо закончить рассказ. «Разве считается она с чем-нибудь?» — горько думает он. Она хочет видеть его не только в театре, но и на репетициях. Она постоянно ждет его то к завтраку, то к обеду. После театра она везет его к себе, как триумфатор добычу, не оставляя ему ни одной свободной минуты, распоряжаясь им, как вещью. Обольстительная, вечно новая, жизнерадостная Далила. [36]
36
По
И в ее комнате, под ее смех или страстный шепот, под лаской ее дивных рук, среди запаха ее опьяняющих духов, он чувствует, как растворяется его личность, как тонет его Я под гипнозом чужой воли.
Любовь ли это — то темное и стихийное влечение, полное жестокости, так похожее на ненависть, что сливает их тела в судорожном объятии? Только тела. Не души. Рознь эта, так пугавшая Гаральда, так привлекавшая Marion, не исчезает никогда. И глядит из их глаз с тайной угрозой в самые интимные, в самые священные минуты.
Да, эта женщина умеет опьянять. Она похожа на стихию, внушающую трепет, таящую гибель. А быть может, возрождение? Она не знает ни одного банального слова, ни одного пошлого жеста. Лицо ее в эти минуты полно мистической тайны, как лицо древней жрицы. И она прекрасна тогда! О, как она прекрасна! Когда-нибудь потом, когда все уляжется в душе, он знает, что это лицо подарит его таким подъемом творчества, таким богатством образов, каких он не знал доныне. Если только он победит и уйдет. Если только он вырвется на простор.
Лишь вдали от нее он может протестовать, возмущаться. Он может ненавидеть ее за это постоянное насилие над ним, за это бесцеремонное вторжение в его жизнь. Что это? Презрение к его личности или же бессознательная стихийность ее души?
«Разорвать… и скорее!» — властно говорит голос рассудка. И он замирает, прислушиваясь к нему.
Никогда уже жизнь не подарит ему такой красоты. Как пошлы и бледны пред нею все женщины!
И все-таки, все-таки он ее покинет.
Сзади зашелестел шелк, и, прежде чем он успел оглянуться, душистая ручка, еще пахнущая кожей перчатки, закрывает ему глаза. За спиной слышится нежный смех.
— Чем ты так занят? Я два раза стучала. Здравствуй!
Он берет ее руку и целует в ладонь. С ней в комнату вошла струя свежего воздуха. Запах знакомых духов напоминает о том времени, которое надо забыть — если хочешь идти вперед.
Он откидывается в кресле, держа ее за руки, и смотрит на нее снизу вверх. Глаза ее искрятся, щеки алеют, сверкают зубы. Левая брось поднялась. Лукаво улыбаются свежие губы. Это жизнь. Сама жизнь ворвалась к нему. Торжествующая, беспощадная, самодовлеющая.
Но ей не место здесь, в комнате поэта, стоящего выше жизни.
— Что ты так глядишь, Гаральд? Что ты хочешь сказать? Едем, едем скорее завтракать. Меня задержали на репетиции. И как хорошо, что я догадалась заехать!
— Мне некогда, Маня. Я должен писать.
Она звонко смеется и разбрасывает рукописи по столу.
— Какой вздор! Разве это не успеется?
— Это работа к сроку, — кратко и печально отвечает он. — Это хлеб мой.
Ее взгляд падает на конверт: «Боруху Исааковичу Менделю».