Ключи счастья. Том 2
Шрифт:
Соня краснеет. Мужчины хохочут.
— Ты хоть на улицу не выходи в таком платье! За тобой дети побегут, — шепчет Соня. Совсем как в гимназии.
— Милая ты моя пуританочка! У меня других платьев нет.
Их ведут в столовую и знакомят с дядей Иосифом и Надеждой Петровной Дядя быстро встает.
— Куда ты? — огорченно спрашивает Маня.
Но старик мягко отстраняет ее руки и сгорбившись спускается со ступеней террасы. Он исчезает за поворотом аллеи.
«Как поседел! — думает дядюшка с облегчением, глядя
— Моя дочка, — говорит Штейнбах, беря Ниночку за руки с ее высокого стульчика.
И дядюшка опять конфузится, «Неужто он не видит? Ведь на одно лицо с Нелидовым…»
— Какое очаровательное дитя! — лепечет он.
Надежда Петровна со светским тактом поддерживает разговор. Она одна здесь вполне владеет собой. Расспрашивает Соню о парижских впечатлениях, о русской колонии.
«Прелестное лицо! — думает Соня. — И чья это тетя? Его или Манина?»
После кофе Маня берет Соню под руку.
— Пойдем в парк, — шепчет она.
И вдруг сквозь чуждые ей черты Соня видит лицо прежней Мани, ее огромные, жадные и мечтательные глаза.
— Тебе нравится тетя?
— Ужасно! Откуда она явилась?
Маня звонко смеется. Потом наклоняется к уху Сони, хотя они одни под густым сводом лип, и что-то шепчет.
Глаза Сони широко раскрываются. С испугом смотрит она на губы Мани.
— Та самая? — срывается у нее шепотом.
— Ну да.
И они обе невольно озираются.
— Я обожаю ее, Соня. И она тоже меня любит. Но, что мне еще дороже, — она любит мои танцы. Один раз она даже заплакала и сказала: «Это от восторга».
— Трогательно. Где же она тебя видела?
— Дома, у нас, я пляшу часто. А потом я давала вечер в пользу русской столовой в Париже. Потом в пользу рабочего клуба. Меня просила Глинская. Помнишь ее?
— Еще бы! Я так и думала, что вы будете друзьями.
— А помнишь Денизу? Работницу-анархистку, которая говорила на заседании Лиги? Нет? Она пришла ко мне во главе депутации благодарить меня. Сбор был огромный. И я видела, как она растерянно оглядывалась. В доме Марка такая роскошь! И видно было, какой разлад в ее душе! А я стояла перед нею, красная, униженная. Но теперь довольно! Довольно! Со старым покончено. Мне уже не придется краснеть.
— Но почему? Почему ты чувствовала себя униженной?
— Ах, Соня, Соня! Я думала, ты поймешь меня с полуслова. Между гобеленами и бронзой это темное пятно ее платья. Глинская сказала мне: «Все-таки и в этот раз вас видели только богатые». Я ответила: «Ну, устройте вечер для одних рабочих! И я буду танцевать с радостью, о которой давно забыла». Я обернулась к Денизе. Она так странно и горячо глядела на меня. — «Хотите видеть мою пляску? —
— А мы-то увидим тебя здесь?
— В мои именины Марк устроит здесь вечер. Пусть приходят все! И из других сел. Я буду плясать. Марк сыграет на цитре. Учитель споет. У него, говорят, хороший баритон. Будет и наш хор. Жаль, что оркестр еще слаб. Учатся всего год.
— Это твоя идея, Маня?
Маня кивает головой и вдруг задумывается. Удивленно сбоку глядит на нее Соня. Откуда в ней столько демократизма, в этой эстетке? Но что это не наносное, а свое, — чувствуется безошибочно.
— Я сейчас вспомнила твое письмо, Маня. Какое чудное письмо! Но о какой новой жизни говоришь ты?
— Тише! Вон идет Марк. Не говори при нем. Он ревнует меня ко всему новому.
— Ну, когда же вы к нам? — спрашивает дядюшка, целуя руку Мани. — Сестра волновалась, как ей быть! Не поехать ли первой с визитом?
— Вот глупости! — звонко смеется Маня. — Дядюшка, прелесть вы моя! — Она кладет ему руки на плечи. — Ну, мы завтра приедем часов в шесть к чаю. Да, Марк? А вы приходите скорее, я вам покажу свое искусство.
— О… Воображаю, как вы прекрасны!
— Ты! — смеется Маня, целуя его.
Штейнбах и дядюшка ведут беседу на террасе, в Лысогорах, у кипящего самовара. Вера Филипповна волнуется. Лицо ее в пятнах. Горленко тоже заметно смущен. Он курит молча и посапывая. Ну, конечно, они рады Мане. Что было, то быльем поросло. Обвенчались — и делу конец. Соседи хорошие, что говорить! А уж она-то краля какая писаная стала! Просто на удивленье. Вера Филипповна даже гордится ею. Мелочи и неприятности забылись. Помнится только странная девочка с огромными глазами, наивная и добрая. А теперь эта девочка — знаменитость и жена Штейнбаха. Только вот туалет ее — что за неприличие! Подняла платье, сбегая с террасы, а под ним только трико. Точно голая. «Все-таки бесстыжие эти артистки», — думает Вера Филипповна с некоторым удовлетворением.
А Маня, проглотив чашку чаю и сбросив живописную шляпу с огромными полями, схватила Соню под руку и побежала в сад.
Что за могучая власть прошлого! Уже подъезжая к воротам Лысогор, она чувствовала невольное волнение. Воспоминания поднимались, как призраки, из каждого угла. Она уже побывала в светелке и глянула оттуда на двор. Все то же. Ничто не изменилось.
Теперь, по дороге в парк, она становится все молчаливее. И наконец смолкает.
Соня все понимает.
— Я приду сейчас, — говорит она.