Книга бытия
Шрифт:
— Вы плохо себя ведете! — сказала она строго. — Вы целуете свою собственную ученицу. Это верх неприличия! Я бы на вашем месте постыдилась.
— А я не стыжусь! — ответил я, снова притягивая ее к себе. — Я плохой человек и на приличные поступки органически неспособен. Вам придется с этим смириться.
Она смирилась. Мы стояли у двери, до боли вжавшись друг в друга, и целовались — быстро и молча, чтобы не услышали и не помешали. А когда за дверью все-таки зашевелились, она шепнула:
— Сереж, до свидания! — и оттолкнула меня.
— До завтра! — уточнил
— Завтра у нас нет урока, — грустно сказала она.
— А если я приду просто так? — набрался я храбрости.
— Отлично, приходите! — быстро согласилась она. — Я скажу, что вы пригласили меня на танцульки в сквере.
— К сожалению, я не танцую — не научился.
— Неважно! Только не говорите этого моим.
— Люся, это ты? — раздалось за дверью.
— Я, мама. Сережа довел меня домой, мы прощаемся.
— Как вам не повезло, — посочувствовала мать, открывая дверь. — Такой страшный ливень — вы, конечно, насквозь промокли. Иди в комнату переодеваться.
— Я уже обсохла. Мы очень хорошо провели время. До свиданья, Сережа, до завтра.
Домой я не торопился. Мне было не до тесной комнатушки, не до разговоров с мамой и отчимом. Ночь шла тихая и густозвездная, уходить из нее было преступлением.
Лет через восемь мой друг Петр Кроль скажет (правда, совсем по иному поводу): «Меня коснулся мир иной». Так вот: в тот вечер я кожей ощутил это прикосновение. Я прочел не одну сотню книг о любви, теоретически изучил ее во всех формах и проявлениях. Я был хорошо подкован! И я ничего не знал. Она вспыхнула — и стала открытием.
Все было впервые: я обнимал женщину, нес ее на руках, целовал и получил — видимо, на всю остальную жизнь — нежное, горячее имя «Сереж». Все произошло так, как произошло. И я ликовал, и жадно вдыхал влажный ночной воздух, и громко выкрикивал какие-то стихи, и радостно аккомпанировал им звучным чваканьем насквозь промокших сандалий.
На другой день Людмила ждала меня. И не одна она — вся семья была в сборе. Нас провожали на прогулку, как в далекое путешествие. Крихацкий важно посоветовал быть поосторожней: по ночным улицам бродят разные уроды Калибаны [62] — лучше с ними не встречаться. Сестра вышла за нами на улицу и многозначительно сказала:
62
Калибан — получеловек-получудовище, олицетворение грубого и стихийного животного начала («Буря» Шекспира, драма «Калибан» Ренана).
— Бойся нехорошей тени, Люся. Особенно когда стемнеет.
— Буду бояться, — весело ответила Людмила. Когда мы остались одни, я осторожно спросил:
— Почему такие провожалки? Что-нибудь случилось?
— У меня — ничего. А мои просто опасаются, что я поздно приду.
— Вы этого тоже боитесь?
— Я этого хочу. Вы знаете, куда мы пойдем?
— Знаю. Туда, куда вы захотите.
— Тогда снова в Отраду. Я сегодня в купальнике, будем плавать.
Шел конец сентября, вода была уже прохладной. Море
— Все-таки жаль, что вы не танцуете. В городском сквере сейчас играет военный оркестр.
— Если вам очень хочется, пойдемте. Я полюбуюсь на ваши танцы.
— Я сама не знаю, чего мне хочется. Нет, знаю!
Она вскочила и проворно влезла в мои брюки. Мне они были коротковаты — ей пришлись впору. Так же быстро она надела мою рубашку и, победно взмахнув волосами, встала передо мной. Ей шло быть парнем! В моей одежде она выглядела гораздо лучше, чем я сам.
— Теперь вы, — сказала она, бросив мне платье. — Быстренько!
Одевал я его с опаской: оно было тесным — и я боялся его порвать. Людмила хохотала — наверное, я был не самой привлекательной девушкой.
— Будем так ходить весь вечер, Сереж. Интересно, догадается ли кто-нибудь, что мы переоделись?
За пляжем, между скал, нашлось уютное местечко. Вскоре к нам присоединились миловидная, не по возрасту полная девушка и хмурый, грубоватый парень — моряк-каботажник, так он объяснил.
— Холодно стало, — сказала девушка. — Меня зовут Вера. А тебя как?
— Людмила, — храбро соврал я.
— А меня — Сережа! — немедленно откликнулась Людмила.
— Слушай, Люда, мне надо с тобой поговорить, отойдем в сторонку.
Мы выбрались из нагромождения скал. На пригорке высилась кирпичная избушка — недавно возведенная уборная.
— Мне нужно туда, а в темноте я боюсь, — сказала Вера и потянула меня за руку.
Не на шутку смущенный, я стал вырываться.
— Да мне совсем не хочется…
— А ты в запас пойди! До следующей уборной час ходу, — Вера стала еще настойчивей.
— Хорошо, я постою у двери, — сдался я. — А внутрь не хочу.
— В жизни не встречала такой странной девушки, — сердито сказала Вера и исчезла в неосвещенной избушке.
Когда мы вернулись, она возмущенно объявила, что я жуткая трусиха, даже войти в уборную побоялась. Моряк отнесся к этому спокойно: трусость — нормальное женское качество — только льстила его мужской смелости. Людмила неудержимо хохотала. Она то затихала, то снова взрывалась. И даже в городе, уже переодевшись, она останавливалась и снова начинала смеяться, представляя мой непритворный ужас.
Когда мы пришли, она постучала в дверь так неожиданно быстро, что мы не успели поцеловаться. Я расстроился. Она прошептала:
— Не сердитесь, Сереж. Завтра возместим.
На стук выскочила сестра и тревожно спросила:
— Все в порядке, Люся?
Людмила ответила весело и непонятно:
— Калибаны не появлялись. Опасные тени дорогу не пересекали. До завтра, Сереж!
Завтра было последнее наше занятие. Мы по обыкновению провели его одни. Людмила грустно сказала:
— Вот и кончились наши встречи, Сереж. Мы теперь не скоро увидимся. Через месяц-другой вы меня не вспомните. Я поступлю на курсы, вы засядете в университете. Станете важным и толстым — и уже не сможете переодеваться девушкой.