Книга бытия
Шрифт:
— Не долго ли придется ждать?
— Сколько понадобится, столько буду. Ты столько не сумел бы.
— Слушай, что же это получается? Все середнячки, один ты — исключительный. Любовь — так от рождения до гроба. Верность — так Люся одна в глазах. И терпение — без меры, без счета, без срока. Прямо сверхчеловек какой-то! Не много на себя берешь?
— Беру по силе. Именно потому и говорю: я ей нужней, чем ты. И она должна — ради самой себя — быть со мной, а не с тобой, хоть сейчас любит тебя, а не меня.
—
— Всем. Каждым поступком. Каждой мыслью о ней. Скажи, ты смог бы стирать ее штанишки и бюстгальтер?
— Зачем? Это ее дело.
— Значит, не можешь. А я — с радостью. Ты смог бы готовить ей еду, стелить постель, вытирать каждое пятнышко с ее одежды? А я мечтаю! Прикажи она: вымой мне ноги и выпей ту воду… Вон — даже передернуло! А я сразу побегу за тазиком. Тебе и в голову не придет равняться со мной.
— Не придет. Я даже в любви не буду рабом.
— Значит, я тебя убедил?
— Нет, конечно. Я не уверен, что ей нужны такие услуги. Есть вещи и поважней стирания чужого белья и мытья чужих ног.
— Значит, будем решать, кто кого?
— Не кто кого — а кто. Пусть сама выбирает. Я за равноправие во всем.
Он хмуро усмехнулся.
— Равноправие — при условии, что все козыри твои. Никакого выбора не будет. Ты в дамках, а меня — в мусорную корзину. Мало, мало любишь! Не думаешь о том, что для нее лучше.
— Об этом она сама должна думать.
— Это твое последнее слово?
— Последнее.
— Тогда скажи хоть, о чем вы уславливались.
— Не скажу. — Честно говоря, я и сам этого не знал…
Он молча всматривался в меня. В его лице не было гнева — одна хмарь. Он, кажется, всерьез убедил себя, что сможет меня уговорить.
— Ладно, твое дело. Я приму меры.
Мы разошлись.
Я шел и вспоминал наш разговор. Я понимал, что по силе любви уступаю Семену. Я и представить не мог той высоты покорности и верности, на которой он давно стоял. Но я знал: любовь, как и магнит, — это два разноименных полюса. Я был уверен и в себе, и в Людмиле. Наши полюса, так мне казалось той ночью, неразделимы.
А потом я вспомнил, что с первой минуты обращался к Семену на «ты», и засмеялся. Не так давно, в профшколе, при всем классе, Амос Большой чуть ли не клялся, что сам слышал, как я говорил какой-то собаке «вы».
— Он сказал тому лохматику: «Вы на меня не рычите, пожалуйста, я этого не люблю». Именно так, как джентльмен джентльмену. А что особенного? Сережка всегда такой. Спросите Леню Вайзеля, он, как у Бабеля, «собственноручно видел», как Сережка на Садовой столкнулся с трамвайным столбом, сказал ему: «Простите, пожалуйста!» — и пошел дальше.
Вайзель подтвердил. Было так или не было, но «ты» я говорил очень немногим — это правда.
Во второй половине дня (утром был университет) я выбрался к Крихацким. Все были дома.
Людмила почти набросилась на меня.
— Сереж, что у вас было с Семеном? Вы не ссорились?
— Вроде нет, — сказал я, приглядываясь. У нее припухли веки, словно она долго плакала. — Немного поговорили.
— О чем?
— О разном.
— А точней?
— Точней — о тебе. О том, как он тебя любит. Он очень подробно и убедительно доказывал, что никто не может любить тебя так крепко, как он.
— Нужна мне его любовь! — сказала она сердито. — Ты знаешь, что он сделал после? Вернулся, уселся на ступеньки и провел там всю ночь.
— Зачем?
— Утром папа спрашивал — он не ответил. Или сторожил нас от воров, или опасался, что ночью ты явишься ко мне.
— Вот почему он так допытывался, о чем мы уславливались! И даже пригрозил принять меры. Что нам теперь делать?
— Пойдем погуляем, там что-нибудь придумаем.
Когда мы уходили, сестра посоветовала Людмиле внимательно оглядываться: нас может сопровождать Тень. Крихацкий важно поправил:
— Не может, а будет. Хорошая тень неотделима от своего хозяина. Но она пропадает на ярком свету. Мой совет — не уединяйтесь в пустынных местечках. В центре города тоже бывает интересно.
Пока мы не выбрались на оживленные улицы, Людмила часто оглядывалась. На Приморском бульваре играл военный оркестр, каштаны роняли пожелтевшие листья. Мы сели на скамейку.
— Я вижу, что ты тревожишься, — сказал я.
— И даже очень! Это заметно?
— Ты ни разу не засмеялась. Даже не улыбнулась.
— Ты тоже не сыплешь шутками.
— Людмила, поговорим серьезно!
— Люблю серьезные разговоры. С чего начнем?
— Ты сказала, что будешь что-то придумывать. Не надо. Пусть все идет, как идет. Банальнейшая ситуация — одна девушка и двое парней. Здесь есть единственный выход: кто-то останется, кто-то исчезнет. Семен поревнует, понервничает, побесится — и уйдет. Другого пути у него нет. Любовный треугольник имеет всего одно решение.
— Это верно, Сереж, — сказала она задумчиво. — Кроме одного: ты не знаешь Семена. Он ни на кого не похож. За мной в седьмом классе начал ухаживать один мальчик. Семен не стал с ним драться. Он отвел его в сторону и показал нож. Этого хватило! Я знаю: он всегда носит с собой нож. Он редко дерется, но его боятся все наши хулиганы.
— Мне он пообещал, что со мной драться не будет. Никогда! Согласись, это гораздо удивительней, чем игры с ножом.
— Не надо шутить.
— Почему? А знаешь, мама рассказывала, что у нее был поклонник, чудесный паренек, он ей очень нравился. И вот однажды мой будущий отец пришел к ней в дом, когда там сидел ухажер, и положил на стол нож: «Выбирай — нож или дверь!» Паренек выбрал дверь.