Книга бытия

Снегов Сергей Александрович

— Не хотите зайти? — спросила Фира и спохватилась: — Ах да, вы без фрака! Это неудобно. К тому же у нас стирка. Хорошо, зайдете завтра — вы не забыли, что подрядились меня сопровождать?

— Завтра я тоже буду без фрака, Фира.

— Это ужасно! Тогда другая, но обязательная просьба — причешитесь. Я ничего не имею против лохм, но мама человек старорежимный — ее ваши вьющиеся рожки могут испугать.

Мы еще поболтали, и я ушел.

Было уже поздно, я проголодался — но пойти домой не мог. Я был взвинчен и взбудоражен, словно со мной случилось что-то важное и удивительное. Ничего не было важного, ничего удивительного: подумаешь, встретил давнюю однокашницу! Ну, проводил ее домой, ну, немного поболтали — обыкновеннейшее

дело. Но дело было необычайным.

Старая знакомая обернулась незнакомкой. В тот день я и вправду мог натыкаться на столбы и просить у них прощения. Передо мной сияли темные зрачки в разливе голубых до синевы белков, проникающий в душу голос разговаривал со мной… И я невнятно и восторженно твердил про себя любимые строчки:

Зловещий голос — горький хмель — Души расковывает недра: Так — негодующая Федра — Стояла некогда Рашель. [81]

81

Осип Мандельштам, «Ахматова».

На другой день сразу после лекций я выскочил на перекресток — чтобы перехватить идущую из другого корпуса Фиру. Она была легка и стремительна.

— Вы уже не хромаете, — сказал я. — Неужели все прошло?

— Конечно. Я никогда бы не позволила своей ноге хромать больше одного дня. Что вы делали вчера, Сергей, когда мы расстались?

— Ходил по улицам.

— Долго?

— Не очень. До вечера.

Она недоверчиво посмотрела на меня.

— Но ведь шел снег!

— Он прекратился — и вышло солнце.

— Все равно. Было очень холодно. Не терплю холода! Вы любите зиму?

— Не знаю. Не думал об этом. Вероятно, я люблю все времена года. Но холодные улицы меня завораживают. Особенно если дует ветер. В эти часы я просто не могу находиться дома.

Некоторое время мы шли молча.

— Вы пишете стихи? — спросила она.

— Откуда вы знаете?

— В школе говорили. Вы ходили в литобъединение, устроили там скандал. Составили список присутствующих: Кучер, Колесо, Телега, Лошадь… А один ваш друг выступал в саване. Правда?

— Не в саване, а в ночной рубашке своей тетки. Мы иногда устраивали такие развлечения во время обсуждений.

— Своих стихов вы там не читали?

— Никогда. Я не люблю показывать другим то, что пишу.

— Мне покажете. Я для вас не другая, а просто Фира. Даю задание: принесите мне два стихотворения: одно — лучшее, другое — больше всего вас выражающее.

— Зачем?

— Хочу узнать, кто вы такой. Вы меня иногда пугаете. Здороваетесь со столбами, говорите собакам «вы», пишете стихи, удивляете экзаменаторов знаниями, избегаете девочек, устраиваете дебоши… Правда, что вас с товарищами таскали в милицию за то, что пролезали в кино без билетов?

— Когда вам принести стихи, Фира?

— Сегодня.

— У меня с собой их нет.

— Так напишите! Вечером вы должны быть у меня. Как условились — без фрака, но причесанный. Приходите ровно в семь — без опозданий. Мужчинам опаздывать неприлично, это женская слабость.

— А почему — в семь?

— В половине восьмого придут мои друзья — это их обычное время. Хочу успеть побыть с вами. Итак, до семи, Сергей.

Придя домой, я переворошил шумный ворох исписанных листов. Стихи о любви к Людмиле отмел сразу. Лучшим мне показалось вступление к поэме «Крестоносцы» (я собирался развернуть ее в солидное философско-приключенческое произведение).

На соборах отгремели речи, На путях клубится едкий дым. Едут рыцари, держа ряды, И

пылают полевые свечи. Ведьмы ночью облетают стан, Колдуны колдуют по дорогам. Видел вождь во сне единорога, Слух прошел: черт принял папий сан. Быть беде. Низринулись дожди, Всю весну никто не видит солнца, Почернели новые червонцы, Голод угрожает впереди. Быть большой беде, беде, беде! Кровь пролилась — это не поправить. Восемь крестоносцев в переправе Потонули в ледяной воде. Быть беде! У полевой иконы, Совершая пламенную ложь, Ночью, при луне, сам грозный вождь Просит, плачет и кладет поклоны.

Выбирая второе стихотворение, я долго колебался — и в результате остановился на самом декларативном.

Я был рожден в ночи и при огне, И мне века свои открыли тайны, Вассалы, сюзерены, смерды, таны Знакомствуют со мной наедине. Они — мои друзья. Средневековье Мне по душе. Мне тьма ясней, чем свет. В замшелых башнях, отданных сове, Не раз блуждал, не соблюдя часов, я. И мне не раз, приподняв свой берет, Топорно кланялся торжественный схоластик. Я испытал все пытки и все страсти, Все муки умираний на костре. А в сумрачных дворцовых коридорах, Под капителями колонн витых, В просторных храмах, шумных и пустых, В судилищах, в религиозных спорах, Являлась вдруг, проста и необъятна, Иная жизнь, иной прекрасный грех. И так мне были близки и понятны Твоя душа, твой ясный гений, грек.

Теперь я был полностью экипирован — поэтически, разумеется.

Оставался только один вопрос — и он был самым трудным: как прийти точно к семи? Дома у нас висели «ходики», у Фиры, я не сомневался, были часы и посолидней. Но сколько времени уйдет у меня на дорогу? Я рисковал ошибиться минут на десять…

Переведя дух, я дважды крутанул звонок на входной двери, за которой немедленно послышался стук каблучков.

— Минута в минуту, — удовлетворенно сказала Фира, впуская меня, — я всегда была уверена, что вы беспощадно точны. А почему вы позвонили два раза?

Я растерялся.

— Не знаю… Так получилось.

— Отлично. Люблю узнавать гостей по звонкам! Отныне ваша визитка — два коротких звонка.

Она ввела меня в просторную комнату с двумя высокими окнами. Между ними стоял диван, напротив — фортепиано, над ним — два портрета, женщины и мужчины. В каждом углу покоились мягкие пуфики того же цвета, что и диванная обивка. Фира вспрыгнула на диван, свернулась калачиком и указала мне на пуф.

— Давайте предписанные стихи, Сергей. И помолчите, пока я буду читать. Можете засматриваться на меня. Мои друзья часто так делают, когда я запрещаю им говорить.