Книга бытия

Снегов Сергей Александрович

Я не стал засматриваться на нее, чтобы не показаться нахальным, — и уставился на потолок. Он был очень высоким (я потом узнал — ровно четыре метра), почти в два раза больше, чем у меня дома. И по нему — вдоль всей комнаты — шел изящный карниз с гипсовыми цветами. Ни у одного из моих друзей не имелось такой роскоши — даже у Жени Бугаевского, а он жил в богатой квартире.

Фира быстро прочитала стихи.

— Почему вы пишете о вожде, Сергей? Крестоносцы — не индейцы. У них нет украшений из перьев.

— Наши партийные руководители тоже называются вождями. И, сколько

помню, они носят полотняные фуражки.

Она расхохоталась. Раздался короткий, словно захлебывающийся звонок.

— Митя, — сказала Фира и умчалась.

Вошел высокий тонколицый парень с усиками. На голове его красовалась фуражка, похожая на морскую.

— Спитковский, — сказал он, протягивая руку. Но смотрел при этом на Фиру, а не на меня.

Фира показала ему на пуфик и опять села на диван. Снова прозвенел звонок — на этот раз долгий и басистый.

— Айседора! — воскликнула Фира.

Вошедшему было около двадцати лет — столько же, сколько мне и Мите. Но, в отличие от нас обоих, он был коренаст, солиден, широкоплеч, с резко очерченным — скульптурных линий — лицом. Он еле кивнул Спитковскому и протянул мне руку. Правда, смотрел он пристально и недоверчиво: судя по всему, я не понравился ему с первого взгляда.

— Исидор Гурович, — веско объявил он. Это прозвучало так, словно одно имя его способно было обвинить меня в недостойном поведении.

— Итак, все собрались — можем начинать вечер, — сказала Фира.

— Даже лишние имеются, — пробормотал Исидор и снова неприязненно посмотрел на меня.

— Айседора, не забывайся, — строго предупредила Фира. — Раньше ты считал лишним одного Митю.

— И сейчас так считаю! Он постоянно и каждодневно лишний. Если бы ты разрешила, я бы категорически потребовал: Митька, проваливай! И пусть зарастут травой твои следы к этому дому.

— На асфальте следов не остается, — ухмыльнулся Митя. Ему, похоже, нравилась перепалка. — Нечему зарастать.

Исидор скорчил свирепую мину. У него это получилось отлично: четкое лицо могло разительно меняться. Только на античных театральных масках я видел такое разнообразие и такую определенность выражений. Впрочем, скоро я узнал, что театра Гурович не любил — он выбрал технику, а не искусство.

— Вечно вы спорите, — сказала Фира. — Как вам не надоест?

— Не надоест, — объявил Исидор. — Ибо наша обязанность — спорить.

— Это же тебе нравится, — со смехом подхватил, Митя. — Мы стараемся выполнять все твои желания.

— Сейчас я вовсе не хочу ваших споров! У нас сегодня новый гость — Сергей. Мы друзья еще со школы. Он, наверное, сможет рассказать что-то новое.

— Если он твой старый знакомый, то нового он тебе не скажет, — заметил Исидор. — И почему ты с ним на «вы»?

— Фира, прочти что-нибудь, — попросил Митя. — Мне гораздо больше нравится слушать тебя, чем Изю. — Он покосился на меня — видимо, хотел добавить, что и от новичка не ждет ничего интересного, но сдержался. Может быть, он понимал происходящее хуже, чем Гурович, зато воспитан был лучше.

— Только четыре строчки из одного нового стихотворения, больше пока не запомнила. — И она продекламировала:

Быть

беде. Низринулись дожди. Всю весну никто не видит солнца. Почернели новые червонцы, Голод угрожает впереди.

Митя подозрительно поинтересовался:

— Чьи это стихи? Никогда их не слышал.

Исидор точно знал, куда наносить удар.

— Удивляюсь, Фира! Раньше ты не увлекалась плохими стихами. Сплошное нытье: беда, дожди, никакого солнца, голод… И это в наше время! Ну, куда это годится? И вдобавок технический вздор — почернели червонцы. Их делают из золота, а оно принципиально не чернеет. Недавно видел советский червонец. Блестит, как лаковая туфля, одно отличие — желтый, а не черный.

Золотые советские червонцы я тоже видел. Отчим где-то достал несколько — и принес домой, чтобы мама полюбовалась. Монеты были красивые, блестящие, из «принципиально не чернеющих». Осип Соломонович сказал, что, по слухам, их выпустили на триста миллионов рублей, но они уже изымаются из обращения, а наркома финансов Брюханова строго наказали за попытку протащить золото в обращение.

Митя снова попросил:

— Фирочка, прочти что-нибудь хорошее, а не случайные стишата.

За окнами было темно, на черное небо выходила полная луна.

— Погаси свет, Митя, — сказала Фира. — Так мне будет лучше.

Спитковский щелкнул выключателем. От окон пролегли две лунные полосы. Митю и Исидора я видел хорошо, а Фира пропадала в диванной тьме. Несколько секунд тянулось молчание, потом с дивана зазвучал загадочный голос. Пастернак сказал: «Мне Брамса сыграют — я вздрогну, я сдамся». Я тоже вздрогнул — и сдался.

Фира читала Алексея Толстого — невидимая, она играла его балладу [82] разнозвучащими, покоряющими обертонами. Я еще никогда не слышал такого завораживающе красивого голоса!

82

Алексей Константинович Толстой, «Алеша Попович».

Начала она очень спокойно.

Кто веслом так ловко правил Через аир и купырь? Это тот Попович славный, Тот Алеша-богатырь. За плечами видны гусли, А в ногах червленый щит. Супротив его царевна Полоненная сидит.

Затем голос стал гневным — он протестовал, укорял, предупреждал:

Ты почто меня, Алеша, В лодку песней заманил? У меня жених есть дома, Ты ж, похитчик, мне не мил!