Книга Гауматы
Шрифт:
– Конечно, нет. Но ты – несовершеннолетняя. И это проблема. Слишком многие жаждут выставить мою голову на своем заборе… Поехали, я отвезу тебя домой…
Серый лохматый дракон, созданный из вздоха разочарования и сигаретного дыма, еще кружил над тропинкой, которую мы только что покинули, глупо радуясь воображаемой свободе. Он резвился, постепенно исчезая в огненном колодце неба, бесследно растворялся, истаивал, смешиваясь с серыми облаками.
А если бы мы задержались еще чуть-чуть, то могли было увидеть, как в Безумном парке в час кровавого заката вспыхивают ладанные огни. Из-под замшелых корней древних деревьев, где живут мудрые седые мыши, выползают мрачные
Как грустно мечтать под шуршание песчинок, текущих тонкой струйкой в песочных часах. Только их шепот и подтверждает наличие времени. Другое дело с пространством. Убедиться в его реальности крайне сложно, ведь в мечтах оно не имеет никакой важности! И «где» – такого слова не существует в толковом словаре страны моих грез. Важно – «с кем»… Да и время… Если бросить часы об стену со всего размаху, так чтобы песчинки-секунды взорвались как Большой взрыв и вернули все в точку до точки отсчета, то не будет и времени…
Останется лишь липкое здесь и сейчас, без начала и конца. В моем случае – унылый праздник в зараженном чумой городе. За прямоугольным окном позади кружева дырявой занавески город полон пьяных ничтожеств, плешивых бродячих собак и раскисших от сентябрьского дождя улиц. И я не лучше, и не хуже других, и я пойду однажды, потеряв веру в чудеса, веселиться с ними, плясать неистовый dance macabre 11 , плясать, чтобы забыть косу в когтистой ледяной лапе, притаившуюся за спиной. Плясать, веря, что коса эта до меня никогда-никогда не дотронется… Потому что нет времени. И нет пространства. Это все – дурной сон, который снится безнадежному пациенту психушки, и я – неуклюже и бездарно выдуманный персонаж этого сна…
11
Аллегорический сюжет живописи и словесности Средневековья, один из вариантов европейской иконографии бренности человеческого бытия. Первые «Пляски смерти», известные в романской традиции как «Макабры» (фр. danse macabre), появляются в последней четверти XIV в. во Франции. Это изображения двадцати четырех пар, танцующих с персонифицированной Смертью, разговор с ней передан в сопроводительном четверостишии. Философское содержание сюжета сводится к равенству всех перед лицом Смерти.
Без ТЕБЯ мое существование – это бесцветный и безвкусный кошмар.
Без ТЕБЯ мне никак не удается придумать смысл своей маленькой, никчемной жизни.
…бабуля сказала, что это пройдет, это подростковый кризис, так закаляется сердце. Карлсон участливо предложил проанализировать мою проблему, глубокомысленно заметив что «любовь – это безумие». А Шредингер, зевая и поудобнее заворачиваясь в забытую на кресле мохеровую шаль, заметил, что «эфтот ухажер ейный физиогномией лица уж больно схож с одним растопчей-карбонарием. Да токма тот уж миновался безвозвратно! Пал смертью храбрых лютой зимой тысяча девятьсот шестнадцатого… Эх, раскудрить его сирень!» И смахнув скупую слезу, заснул.
Хотя, как выяснилось, страдала я напрасно. Хотя, конечно, напрасных страданий не существует, и мое сердце перешло на новый уровень по крутожелезной броненепробиваемости…
Через несколько бессонных ночей и соленых от слез дней, уже не новый BMW, а ржавое такси подкатило к крыльцу, когда я выходила из школы.
– Привет, малыш!
Ты стоял передо мной под моросящим дождем без
– Знаешь ли ты, какую любовь древние греки считали идеальной? – затягиваешься сигаретой и выпускаешь на свет нового дымного дракончика. – Платоническую, малыш! И если познание моей бессмертной души взамен моего шикарного тела тебя устроит, то поехали, проведем вместе часок-другой и сделаем прекрасным этот промозглый осенний денек! До осеннего равноденствия осталось недолго…
Мое пуленепробиваемое сердце с каждым твоим словом теряло супер-усиленно-свинцовую броню, а губы-предатели расплывались в улыбке против воли.
– Где же твоя шикарная машина?
Он отбросил сигарету и открыл дверь дряхлого такси:
– То есть, это следует понимать, что насчет платонической любви у тебя возражений нет. Садись… А-а, машина? Ее больше нет, ее взорвали… Не переживай, это всего лишь тонна железа…
Я не знаю, кто ты. И боюсь спросить.
– Откуда эта страшная ссадина на щеке?
– Упал с дерева… Садись, малыш. Поедем, сделаем мир лучше, заставим его вращаться для нас…
Очевидно, что где-то, в стороне от меня, за пределами нашего маленького мирка, у тебя есть полная серьезных взрослых проблем жизнь.
Но бог любви не спрашивает, кого касаться крылом.
Осень проступала постепенно, незаметно, как тает сахар в воде и становится сиропом. Не поймать никак эту грань перехода, как не поймать, где завтра растворяется во вчера…
На кухне бабушка Ева варила варенье из райских яблок. Аромат осенних роз, корицы, сладкой медовой карамели и рая растекался по дому и вырывался в открытую форточку порадовать птиц в облачном небе. Варенье булькало в ее старом медном котле, который достался ей еще от ее прапрабабушки. Бабуля снимала пену огромной медной шумовкой, стерилизовала на голубом эмалированном чайнике банки и крышки и складывала их на крахмальное полотенце. Кружась по кухне, она улыбалась и тихо мурлыкала мелодию осеннего вальса Шопена. И эта мелодия сближала нас еще больше.
В каждую банку она закрывала джинна. И, ох, не ошибиться бы! Ведь только доброго бытового джинна можно закрыть в банку с райским вареньем, а иначе варенье взорвется!
Я помогала ей подписывать этикетки.
– Ба, а как мне узнать о моем предназначении в мире? Ведь просто любить и жить для кого-то, этого разве достаточно? Разве мы за этим здесь?
Бабушка вытерла руки о передник и присела за стул напротив:
– Смотри… За окном все листья на деревьях стали такие разные… И золотые, и бурые. А то и гнилые прямо. А весной, помнишь? Молодые, зеленые, все как один… Рано тебе еще думать-то об этом… Когда время придет, твой цвет-то и проступит. Твой настоящий цвет, ни с чем его не спутаешь… А пока сними-ка пенку с варенья, а я пойду форточку закрою. Не то налетит к нам нечисть всякая на запах рая-то…
Я вздохнула и каллиграфическим почерком будущего художника вывела: «Райские яблочки, джинн Аль-Мааджид».
Мы встречались каждый день…
Ты приезжал на одном и том же старом такси, точно угадывая, когда в школе заканчивались часы занятий. А потом ждал меня на крыльце. Курил, здоровался со старшеклассниками и учителями. Ждал, даже если последний урок затягивался. Ждал, пока я наболтаюсь с подругами. Ждал, улыбаясь мне через стеклянную дверь вестибюля. А я боялась поверить счастью.