Книга Мануэля

Кортасар Хулио

– Да это и впрямь прощание, – сказала Франсина, – на твой лад, с твоим ритуалом, с лампой на полу, с рюмкой в руке.

– Не знаю, малютка, как я могу знать это сейчас, черное пятно все еще здесь, я всякий раз подхожу к порогу той комнаты и перестаю видеть и сознавать, я вхожу в черное пятно и выхожу из него изменившимся, однако не знаю почему и для чего.

– Но как я могу поддержать тебя, Андрес, чем могу помочь, чтобы ты нашел, чтобы ты вспомнил.

– Можешь вот так, можешь тем, как на меня смотришь, всем тем, что ты мне дашь в эту ночь, твои руки, и твой рот, и каждый кусочек твоего тела, и твой ум, придающий балансу равновесие, так ты поможешь мне узнать, переживем ли мы Фрица Ланга, я говорю о себе, но ты тоже часть моего мира, хотя и остаешься по сю сторону, мы узнаем, придется ли мне идти одному, надо мне еще, что-то сделать, или мы и дальше будем встречаться, как в эту ночь и в многие прошлые ночи, близкие в силу привычки и слов, будет ли верный пес повседневности по-прежнему ждать меня и вилять хвостом, будут ли пластинки, и книги, и моя квартирка, построенная Маплем, – до первого инфаркта или шикарного рака и, selfpity [124] , ясное дело, и selfpity.

124

Жалость к себе (англ.).

– Ты уйдешь, Андрес, ты уйдешь, – твердила Франсина, целуя меня и прижимаясь всем телом,

уже согревшимся под одеялами. Я дал ей дойти до последних ласк, запустив руки в ее волосы, направляя ее, почти заставляя опускаться все глубже, шепча ей на ухо первые слова любовного перечня – кто скажет, сбудется или нет, проснемся мы на заре одинокими навек или выйдем опять позавтракать круассанами и сесть в такси, чтобы возобновить приятную игру, – телефонные звонки, и встречи, и понимающая улыбка мадам Франк, когда мы в который раз пойдем наверх в квартиру Франсины. Я не разрешил ей продолжать, хотя она стонала и искала меня, я отстранил ее лицо и заставил ее снова сесть, выпить коньяку, от которого у нее на глазах выступили слезы. Ты уйдешь, повторяла Франсина, ты уйдешь, ты уйдешь, Андрес. Допустим, сказал он, вот и будет завершение церемониала – орел или решка; я уже не способен искать выход разумом, мне надо сойти вместе с тобой вниз по ступеням коньяка и посмотреть, может быть, ответ найдется где-то там, в подземелье, если ты поможешь мне выйти из черного пятна, если дашь пинка в брюхо старику Лангу, чтобы он подобрал нужную комбинацию цифр в сейфе. Иди сюда, уже пора, иди, посмотришь, прежде чем мы уйдем.

Дергая ее, непонимающую, я стащил ее с кровати и подвел к окну; возможно, она плакала, я чувствовал, что она сопротивляется, не может понять, почему я одним рывком отвел штору и распахнул дверь балкона. Я прикрыл ей рот ладонью, чтобы не закричала, и, оба голые, мы вышли на балкон, я заставил ее подойти к перилам, и в сизом свете монмартрского неба она увидела кресты и надгробия, застывшую геометрию надгробий. Кажется, она вскрикнула, я снова зажал ей рот и, почувствовав, что она как-то обмякла в моих объятиях, поддержал ее над перилами – она повисла над кладбищем, впиваясь взглядом в каждый крест, в каждую чугунную решетку, во все это бессмысленное продление извечной юдоли. Не знаю, тогда ли я понял, пожалуй, нет, наверно, это произошло позже, когда я опять уложил ее, и укрыл, и заставил выпить еще рюмку коньяку, насильно раскрывая сжатые губы, дуя ей в лицо, чтобы тепло вернулось в ее груди и бедра, – теперь можно было продолжать перечень, впереди долгая ночь, и было вдоволь времени полюбоваться на кончину некоего мелкобуржуазного субъекта или на его конфирмацию, чтобы выяснить, вывел ли его спуск в подземелье на другую сторону черного пятна или же заслонил это пятно чувством снисходительности и тоски. Комедиант, кажется, сказала мне Франсина в какой-то миг, ты всегда останешься таким, всегда будешь играть в свои игры с могилами и женщинами, комедиант. Но, возможно, на балконе, там, где она не сознавала ничего, кроме своего страха (позже она среди ласк сказала, что испугалась, не хочу ли я ее сбросить на кладбище), когда я заставлял ее смотреть, узнавать тот Париж, который она и я, под влиянием повседневной лжи, и рутины, и куриной слепоты, отрицали, да, возможно, тогда-то черное пятно на какое-то неуловимое мгновение растаяло, растаяло, а потом снова всей своей паутиной накрыло мое лицо, однако что-то во мне заглянуло на другую сторону, словно проявилась конечная сумма перечня, итог баланса – и никаких слов, никаких указаний: внезапное озарение, сук подломился. Теперь мы могли продолжать пить коньяк, снова приступить к ритмично-размеренным ласкам, забыть про балкон.

* * *

Моему другу было бы очень приятно описать все по порядку, начиная с испуга и дрожи двойного подбородка у Гада в машине Ролана, с физиономии Гадихи, когда ее высадили на эспланаде возле Понтуаз, место, конечно, самое нелепое, по пути из парка Монсо во Веррьер, однако Люсьен Верней, соводитель, державший револьвер у трясущегося живота Гада, счел его наиболее подходящим, чтобы сбить с толку полицию, которая уже пустилась в активные, но покамест не слишком осмысленные поиски. Очень жаль, но связный рассказ не получался, события не хотели подчиняться слову, как положено в хорошем повествовании, – вылезали всякие «садись в машину» или «получишь пулю в брюхо» да яркая гримаса на лице с макияжем Дороти Грей номер восемь у Гадихи, скорчившейся от колик почище, чем в лайнере на Тихом океане, Ролан, ведущий машину со своим невероятным хладнокровием, тормозя за миллиметр от красного света, и уже слышен свисток, пронзающий им позвоночник до копчика, и «если шевельнешься, пристрелю» – из всего этого получалось у моего друга лишь общее впечатление сумбура, большего или меньшего абсурда в тщательно синхронизированном плане действий, упоительная сумятица экспромта, которую кое-кто назвал бы историей, Лонштейн – бардако-морфизмом, а Людмила, самая мудрая из всех, сказала бы «блуп». Так что визгтормозвиражи на скорости восемьдесят, вы не имеете права так обращаться со мной, Патрисио смотрит в упор на Гадиху, как будто перед ним некая неизвестная Линнею лягушка, вы, донья, не бойтесь, дайте мне вашу сумочку, – это мой друг считал недостойным описания, – да вы не ерепеньтесь же, мы вам замок не сломаем, мне надо только положить туда эти конверты, уж вы поймете, куда их отдать, как только откроются учреждения, ай, Вето, да что ж это творится, Господи, обычные, типичные восклицания – для моего друга скучища, – до приезда к шале, где, среди душистых сосен, под пенье соловья в соседней роще, состоялась выгрузка, уготованная только пыхтящему и потеющему Гаду, ибо Гадиха уже шла одна-одинешенька по улице, где почти не было магазинов и других светящихся опор, она не шла, а почти бежала, насколько позволяли высокие каблуки, пока с размаху не упала на мундир дежурного полицейского, каковой сперва вполне логично принял ее за шлюху, убегающую от похотливого сутенера, затем возня с этой иностранкой, не умеющей связать двух слов на языке, единственно достойном этого названия, и наконец автоматический сигнал тревоги, свистки, сирены, а через полчаса Префектура, и тут началось (мой друг уже не мог сладить со своей картотекой, лезло из нее что попало, вот хреновина), успокойтесь, мадам, и расскажите, что произошло, nom de Dieu [125] , да пригласите же переводчика, старуха, видно, из какого-то посольства, аккуратная комнатка на втором этаже шале, Маркос предлагает Гаду сигарету, приносит ему рюмку коньяку, че, да это же просто безобразие, вы не имеете права так обращаться со мной, и Патрисио, опустив пистолет, глядит на него, как в фильме Раймона Чандлера, и говорит, сукин ты сын, на твое счастье, мы на вас не похожи, у нас тут нет никаких пикан, но Маркос резко прерывает эту психодраму, чтобы объяснить Гаду суть обмена и альтернативные следствия, Гад буль-буль коньяк в зоб, думает, ну, Ихинио, козел чертов, такая вот его охрана, распросукин сын, но это, по мнению моего друга, в общем-то поклеп, ибо Муравьище с отрядом боевиков уже занимался розысками, для человека вроде Ихинио, привычного к таким передрягам и имеющего зацепки повсюду, это всего лишь вопрос времени.

125

Черт побери (франц.).

– Они были страшные, страшные, – вопила Гадиха, – затащили нас в машину, их было четверо, Бето не мог с ними справиться, а шофер будто сонный был, наверняка его отравили уколом стрелы с кураре,

я, знаете, читала про такое, да погодите, дайте же мне объяснить, я должна высказаться, клянусь, их было четверо, и охранник Бето стал доставать револьвер, и, подумайте, самый тощий из них приставил ему к голове дуло, вы же не хотите быть убитым за сто тысяч франков в месяц, ну как вам это нравится, но погодите же, сейчас все объясню, такая грубость, с Бето чуть не стащили пиджак, а в машине сидели еще двое, и когда мы опомнились, я и Бето уже сидели сзади, а эти негодяи прямо лежали на нас, клянусь, при поворотax, когда не шевельнешь ни рукой, ни ногой, такие оскорбления, неужто это возможно в Париже, сеньор, да еще рылись в моей сумке из крокодиловой кожи, еще неизвестно, может, вытащили флакон с духами, я точно помню, он у меня был, когда мы ехали на обед, и вот оставили меня в этом глухом районе, вы представляете себе, какие опасности грозят даме ночью, когда кругом бродят негодяи, у которых одно на уме, если бы меня хотя бы оставили с Бето, о Святая Дева, и я все шла, шла, видите, я в нарядных туфлях, и дежурный, вот грубиян, не хотел мне верить, вы должны его наказать, погодите, да, были только эти три конверта, я видела, как их положили в сумку, чтобы я их передала, но я требую, чтобы

– Были только эти три конверта, – ограничился этой фразой переводчик, к большому удовольствию полицейского комиссара. Что до писем, то они были написаны на превосходном французском языке, и уже на Кэ-д'Орсэ начались беготня да совещания, знатный переполох, не говоря о том, что творилось в трех или четырех центрально– и южноамериканских посольствах, это сам Данте не описал бы и в пяти томах.

* * *

– Я бы предпочел, чтобы ты не ездила, – сказал Маркос, и Людмила знала, что он знал, что говорить это ей бесполезно, что Веррьер с такой миленькой рощицей, где она однажды бродила с Андресом, что for ever [126] Веррьер, блуп, я еду с вами, Маркос / Ладно, запретить тебе я не могу, но только остальные дурехи восстанут все как одна, уж я-то их знаю / мы приготовим вам обед и будем следить за гигиеной и приличиями / Боюсь, детка, что у вас не будет времени на это, все дело надо провернуть ровно за двадцать четыре часа после того, как мы захватим Гада, вы едва успеете отличиться, приготовив несколько бутербродов / Ты с чем любишь, с мортаделой или с паштетом / Мне все равно, зато Люсьен, наверно, догадается прихватить пару бутылок / Маркос, я вижу, ты еще не вполне оправился от удара / Ты, полечка, еще говоришь о том пинке, после того, что со мной вытворяла / Ох / Что слышишь / А я-то какова, синяки кругом да засосы, уж не говоря о кругах под глазами /

126

Навсегда. Здесь:опять же (англ.).

– Говорит Каналь, – сказал Гомес, по телефону употреблявший псевдоним, словно его собственная фамилия недостаточно его защищала.

– Говори.

– Ламарку убили.

Шале принадлежало матери Люсьена Вернея, даме, которая в данный момент проходила, как каждые полгода, свой курс лечения на водах в Руане; чтобы подготовить необходимое, времени у Люсьена было с избытком, Маркос в темноте произвел осмотр местности, Патрисио тоже походил вокруг, дабы, по выражению знатоков, определить параметры. Ближайшие соседи, все – скучающие пенсионеры, находились в двухстах метрах, за полосой кедров; с парижского шоссе вы сворачивали на дорогу, ведущую в деревню, затем по улочкам вверх и вниз, пока не упрешься в рощу, там дорожка, на которой машина едва умещалась, поворот направо, и вот, меж сосен, шале, обнесенное деревянным забором, и всего с двумя входами. Еще в Париже было решено число участников операции ограничить до минимума, because пенсионеры от скуки, возможно, приглядываются к соседям, однако вскоре выяснилось, что менады требуют такого, чего ни Оскар, ни Гомес, ни Патрисио, ни теперь уже Маркос, медленно вешавший телефонную трубку и глядевший на Людмилу, не могли отвергнуть или запретить, в Буче не было дискриминации, так почему же менадам не поехать и не приготовить бутерброды, хотя холостяки – не зря они были французы – выразили решительное неодобрение, выслушанное остальными с полным равнодушием. Пусть приезжают, сказал наконец Ролан, будет как в воскресенье на стадионе. А теперь вопрос, как быть с тобой, сказал Маркос, и начал доставать сигарету, словно ему было трудно продолжать, как быть с тобой, полечка?

– Что случилось? У тебя такое лицо.

– Оно не раз было таким за эти два года, старушка, и, вероятно, еще и впредь будет раз-другой.

– Скажи, что случилось, – попросила Людмила. Так же Оскар и Эредиа, обговаривая последние детали Веррьера, глядели на Сусану, в чьей руке, печальная, как она сама, вялой тряпочкой повисла «Монд».

– Ламарку убили, – сказала Сусана, настроившись на то, чтобы переводить без скорбных комментариев, – бразильские власти официально сообщили о смерти революционного главаря.

– Прости меня, если я скажу, что не знаю, кто он, – сказала Людмила, – но я это вижу по твоему лицу. Прости меня, любовь моя.

– Не может быть, мать твою блядскую растак, – сказал Эредиа, выхватив у Сусаны газету и тут же ее возвратив. – Продолжай читать, этого не может быть, но все равно читай.

Br?sil [127]

– Он спал под деревом вместе со своим заместителем Хосе Кампосом Барретасом и своей подругой Ярой Явельберг, когда их окружили два десятка бойцов центра службы внутренней безопасности.

127

Бразилия. ПОСЛЕДНИЙ КРУПНЫЙ ГЛАВАРЬ ПАРТИЗАН УБИТ ПОЛИЦИЕЙ В ШТАТЕ БАИЯ. Бразильские власти официально сообщили о смерти революционного главаря Карлоса Ламарки, который был убит в пятницу 17 сентября в перестрелке с правительственными войсками в Пинтаде, в 450 км от Сальвадора, в штате Баия.

Сорок один день выслеживали бразильские силы безопасности Карлоса Ламарку и застигли его в тот момент, когда он вместе со своим заместителем Хосе Кампосом Барретасом и своей подругой Ярой Явельберг отдыхал под деревом; там они были окружены двумя десятками бойцов центра службы внутренней безопасности. Согласно официальной версии, Хосе Кампос первым открыл огонь, по был сражен наповал очередью из автомата. Вскоре был убит и Карлос Ламарка. Опять же, по сообщениям властей, Яра Явельберг, убедившись в невозможности бегства, покончила с собой. Тело Ламарки было в субботу доставлено на военный аэродром в Ипитанге, где он был опознан по отпечаткам пальцев. Черты лица его были изменены хирургической операцией, которой он подверг себя, чтобы не быть узнанным (франц.).

– Внутренней безопасности, – сказал Эредиа, оборачиваясь и вглядываясь из-за занавески в темнеющий сад и ряд кедров.

– Ах, – сказала Людмила, нащупывая бутылку, затерявшуюся среди бумаг и диванных подушек. – Извини, Маркос.

– Согласно официальной версии, Хосе Кампос открыл огонь, но был сражен пулеметной очередью. Вторым пал Карлос Ламарка. По этой же версии, Яра Явельберг, убедившись, что бежать невозможно, покончила с собой.