Книга мечей

«Мне нужна книга о мече, а не трактат о «квартах» и «терциях», — сказал мне издатель, когда я принес ему несколько лет назад свою первую рукопись.

И я понял, что издатель прав. Поэтому книга была переписана в более популярном и менее профессиональном стиле.

У меня есть только одно пожелание к читателю и рецензенту, а именно — отнестись объективно к некоторым «продвинутым воззрениям» на египтологию. Я убежден, что данное исследование, пусть и находящееся в начальной стадии, сильнейшим образом изменит почти все наши прежние взгляды на археологическую историю.

Ричард

Ф. Бёртон

История человечества — это история меча. «Белое оружие» — это нечто большее, чем просто «самое древнее, самое универсальное, имеющее больше всего разновидностей оружие, единственное дожившее до наших времен».

Он (или она, оно — поскольку разные имена меча имеют разный грамматический род) — был объектом поклонения как божество, ему приносились человеческие жертвоприношения. Иудейские откровения гласят, что обоюдоостный меч явился изо рта Царя Царей, Господина Господ. Мы читаем о «Мече Божьем, священном Мече», о «Мече Господа и Гедеона» и что «не мир я вам принес, но Меч», что свидетельствует о борьбе и муках человека.

На более низком плане меч предстает изобретением и любимым оружием богов и полубогов: это волшебный дар, одно из сокровищ, ниспосланных на землю с небес, с помощью которого Малкибер («Малик Кабир», великий царь) стал божеством, а Вёлунд, Кида, Талант или кузнец Вейланд — героями. Его посвящали богам, хранили в церквах и храмах. Это был «ключ к небесам и к аду»; пословица гласит, что, «не будь меча, не было б и закона Мухаммеда», а самой высшей наградой за храбрость у мусульман было звание «Саиф Алла» — «Меч Аллаха».

Меч, неизменно обладавший индивидуальностью, из абстракции превратился в личность, наделенную как человеческими, так и сверхчеловеческими качествами. Меч стал чувствующим существом, он мог говорить, петь, радоваться и печалиться. Единый со своим владельцем, он был предметом привязанности; его гордо именовали возлюбленным сыном и наследником. Сдавший меч признавал себя тем самым подчиненным; преломить меч означало унизить его владельца. Целовать меч означало, а кое-где и до сих пор означает принести высшую форму присяги.

«Возложите свои руки на наш королевский меч», — говорил король Ричард II. А Вальтер Аквитанский заявлял:

Contra Orientalem prostratus corpore partem Ac nudum retinens ensem hac cum voce precatur [1] .

Меч убивал и исцелял; в безнадежном положении герой бросался на свой меч, а героиня, подобно Лукреции и Кальфурнии, вонзала в себя клинок стоя. Мечом разрубался гордиев узел любой сложности. Меч стал символом справедливости и мученичества; он уходил вместе со своим хозяином в могилу, как до этого сопровождал его в пиру и в бою. «Положите меч на мой гроб, — сказал, умирая, Генрих Гейне, — ведь я доблестно сражался за свободу человечества».

С незапамятных времен Царь оружия, созидатель и разрушитель одновременно, он

«высекал историю, создавал народы и придавал форму миру». Он предрешил победы Александра и Цезаря, которые открыли человечеству новые горизонты. Он повсюду распространял яркий свет и многочисленные преимущества войн и побед, чья роль в прогрессе столь важна. Утверждение о том, что «lа guerre а enfant'e le droit» — «без войны не было бы права», — далеко не парадоксально. Стоимость жизни, утверждает Эмерсон, тоскливый хаос комфорта и времени, перевешивается той точкой зрения, которую меч открывает на Вечный Закон, реконструирующий и возвышающий общество. Он ломает старый горизонт, и сквозь трещины мы имеем возможность шире взглянуть на вещи.

Война улучшает общество, поднимая его над той невыразимой мелочностью и убожеством, которой характеризуется ежедневная жизнь многих. В присутствии Великого Разрушителя мелкая вражда, ничтожная зависть и жалкая злоба затихают в благоговейном страхе. Очень глупой в наши дни звучит шутка Вольтера о войне, когда он заявляет, что война — это когда «король берет кучку людей, которым нечем заняться, одевает их в синее платье ценой по два шиллинга за ярд, обвязывает их шляпы грубой белой тканью, заставляет маршировать и вертеться влево-вправо и отправляет маршем вперед, за славой».

Меч, и только меч, поднял самый достойный народ над развалинами беспомощной дикости; а вместе с собой он вел с незапамятных времен по всему цивилизованному миру — Северо-Восточной Африке, Азии и Европе — искусства и науки, которые гуманизируют человечество. На самом деле, какое бы очевидное зло ни творил меч, он действовал во благо высшего окончательного добра. У арабов меч был типом индивидуальности. Так, быстроногий Шанфара поет в своей «ламийе»:

Три друга: бесстрашное Сердце-герой, Меч острый и белый и Лук золотой.

Заид бин-Али хвастается, подобно Мутанабби:

Послушен руке моей мастерской Меч, И служит мне верой и правдой Копье.

И Зияд эль-Аям пишет эль-Мугарая такую эпитафию: «Так умер он, снискав смерть между наконечником копья и лезвием меча».

Ныне эта гордость распространилась и на Запад. В рыцарские времена «добрый меч» паладинов и рыцарей породил новую веру — религию Чести, первый шаг на пути к религии гуманизма. Эти люди преподали еще один урок благородной истины, великолепной доктрины, известной стоикам и фарисеям, но непонятно почему забытой всеми остальными: «Твори добро, поскольку творить добро — хорошо».

Пренебрежение всеми последствиями подняло их над всеми эгоистическими системами, которые подталкивают человека к тому, чтобы творить добро из личных соображений, чтобы завоевать мир или спасти собственную душу. Так, Аристотель обвинял своих современников, спартанцев: «Это действительно хорошие люди, но у них нет того высшего совершенного качества — любви ко всем стоящим того вещам, благопристойным и похвальным, таким, какие они есть, и ради них самих; не ради тренировки в добродетели или другого мотива, но ради единой любви к присущей им красоте». «Вечный закон Чести, связующий всех и для каждого свой», полностью удовлетворил бы самые высокие ожидания стагирского мудреца.