Книга о Боге
Шрифт:
— Помнишь, заболев туберкулезом, ты все гадал, за что тебе послано такое наказание? Теперь-то ясно — таков был замысел Бога. Ведь самая подходящая для тебя работа — сочинительство. Конечно, писательский путь нелегок, но это работа, дарованная тебе Богом, и ты не должен от нее отступаться. Недаром первая же твоя повесть «Буржуа» имела такой успех, она навсегда останется в истории литературы…
Голос, произносивший эти слова, звучал где-то рядом, и я застыл от изумления, подумав, уж не Жак ли это, но вроде бы никаких оснований для его появления не было… Между тем голос продолжал звучать: подробно разбирая повесть «В погоне за будущим», он порицал меня за стремление к оригинальности, которая, по его мнению, придавала
Тут-то я и подумал, уж не двойник ли это мой, о котором я успел позабыть. Дело в том, что, перейдя на третий курс университета, я вдруг заметил, что перестал слышать голос. В то время мои планы на будущее изменились, я решил, не дожидаясь окончания университета, сдавать государственный экзамен на звание чиновника высшего разряда, поэтому, продолжая учиться на экономическом факультете, должен был за короткое время изучить все японские законы — задача нелегкая даже для студента юридического факультета, так что я скорее радовался, что никто не шепчет мне в ухо, во всяком случае мне было как-то спокойнее. В течение целых десяти лет, самых для меня тяжелых, я не слышал никаких голосов. Но вот, когда публикация моей повести в вечерних выпусках «Асахи» подходила к концу и уже появились положительные отзывы, а я, воспользовавшись временной передышкой, обдумывал содержание нового, заказанного мне рассказа, я снова услышал этот голос, ласково подбадривающий меня. Он был приятен слуху, не докучал мне пространными рассуждениями, а, совсем как в лицейские годы, отвечал на мои мысли, находя для этого самые точные слова. Слушая его, я снова почувствовал себя молодым, будто вернулся в те далекие времена. А спустя четыре дня ко мне зашел мой старый друг М., мы учились вместе в Первом лицее, только он — на инженерном отделении, и в общежитии жили в одной комнате. Он привел даму, которую представил как младшую сестру своего друга.
Эта дама рассказала, что ее муж, Хироацу Такада, поэт и скульптор, который уже много лет учится во Франции, недавно, узнав, что она оказалась буквально на грани нищеты, прислал ей несколько своих скульптур. Она пытается их продать, но в стране кризис, и найти покупателей трудно, вот она и пришла ко мне — может, я смогу ей помочь и что-нибудь купить — и принесла с собой одну из его работ. Тут она извлекла из узелка бронзовый бюст и поставила его на стол.
Это был довольно внушительный бюст какого-то неизвестного мне француза.
— Это бюст Алена, — тихо сказала женщина, — муж очень чтит его. Он особенно ценит эту свою работу, вот я и принесла ее вам, подумав, что, может, вам она понравится.
— Неужели Алена?.. — невольно воскликнул я и, обуреваемый несказанным волнением, подошел к бюсту и положил руку на бронзовую голову.
— А вы не встречались с Такадой в Париже? — спросила женщина.
— Нет. Когда я уезжал во Францию, один из моих более опытных в этом плане друзей настоятельно советовал мне не общаться с японцами, он считал, что только в этом случае можно добиться успеха… Вот я и не встречался ни с кем… Но сейчас, глядя на эту скульптуру, я жалею, что не виделся в Париже с вашим мужем. Скажите, за сколько вы уступили бы мне этот бюст?
— Мне очень неловко, но если бы вы могли заплатить двести иен…
Я очень хотел иметь этот бюст, ведь это был Ален, меня не волновало, хорош он или плох и приемлемая ли цена двести иен. Я пообещал, что завтра к десяти часам утра приготовлю деньги, и мои гости тут же удалились, довольные. На следующий день я передал двести иен М., а он вдруг неожиданно разоткровенничался.
Оказывается, Такада вовсе не желает возвращаться на родину, взять к себе жену он не может, ибо недостаточно обеспечен, поэтому, несмотря на то что у них дочь, он давно уже объявил об официальном расторжении
Я перенес тяжелый бюст Алена в свой кабинет, водрузил на письменный стол и долго сидел, в него вглядываясь. Почему-то мне было очень грустно.
Может быть, оттого, что я совсем забыл об Алене, некогда поразившем мое воображение своей теорией двойников? За все три года, что я учился в Париже, я ни разу о нем не вспомнил. Даже имя его никогда не упоминалось во время моих бесед с друзьями. Я так часто — не перечесть — бывал в книжных лавках и у букинистов, но его произведения ни разу не попадались мне на глаза. Мне стало стыдно за свою ограниченность, за вошедшее в привычку свойство моментально терять интерес ко всему, не имеющему отношения к моей цели, и я горько пожалел о том, что у меня не возникло желания хоть раз встретиться с Аленом в Париже…
С того самого дня, работая, я всегда ощущал на себе неодобрительный взгляд Алена и мучился угрызениями совести: ведь я оказался неблагодарным учеником и за все эти годы ни разу не удосужился засвидетельствовать свое почтение Такэси Исикаве, своему учителю, который столько сделал для меня и от которого я впервые узнал об Алене.
И вот спустя три или четыре месяца ко мне с письмом от Исикавы-сэнсэя пришли два студента Первого лицея. Он поздравлял меня с тем, что я стал писателем, и просил выступить на симпозиуме, который он собирается организовать для студентов франко-юридического отделения Первого лицея.
Чтобы не напрягать легкие, я старался как можно меньше говорить, поэтому, узнав, что говорить придется больше часа, тут же решил отказаться, но голос зашептал мне в ухо:
— Соглашайся, ведь это твой шанс отблагодарить учителя.
И, прислушавшись к совету двойника, я принял приглашение.
Приняв же, заволновался — о чем говорить? Но голос тут же подсказал:
— Ни о чем не беспокойся. Тебе и готовиться не надо. Начни с рассказа о теории двойников Алена, а закончи словами благодарности в адрес Исикавы-сэнсэя.
В назначенный день за мной заехал студент Первого лицея, член организационного комитета, и вот, после более чем десятилетнего перерыва, я вновь переступил порог своей альма-матер. По дороге мы проходили мимо лавки того букиниста на Хонго, которому я когда-то продал сборник эссе Алена, я зашел туда и принялся с бьющимся от волнения сердцем искать — не стоит ли до сих пор на полке моя книга, но, разумеется, ее не было. Я ужасно расстроился, ведь как хорошо было бы показать ее слушателям и сказать: «Вот она, эта книга». В объединенной аудитории собралось около ста студентов, к моему удивлению, пришел и сам Исикава-сэнсэй.
— Я тоже хочу послушать, — сказал он, на ходу кивнув мне так, будто мы виделись каждый день.
В один миг он стал для меня прежним грозным учителем, и, смешавшись, я не смог даже толком поздороваться с ним.
Уже стоя на сцене, я засомневался было, стоит ли говорить то, что я собирался сказать, в присутствии Исикавы-сэнсэя, но голос жарко зашептал мне в ухо: «Давай, давай, говори, не робей». Он придал мне уверенности, и я начал с рассказа о том, как был одинок когда-то. Единственным утешением в этом моем одиночестве, говорил я, был для меня мой невидимый двойник, о существовании которого я узнал позже, читая эссе Алена. Рассказывая о теории двойников Алена и о том восторге, который я испытал, познакомившись с ней, я вдруг поймал себя на мысли, что студентам, наверное, все это нисколько не интересно.