Книга о разведчиках
Шрифт:
В училище Гудриков возвращался какой-то отчужденный, не столь разговорчивый, как всегда. И Иван Сыпченко понял — он ревнует.
Больше с невестой Гудрикова Иван не встречался, хотя она каждый раз передавала ему приветы. Несколько раз Сыпченко отдавал Гудрикову свою очередь в увольнение — то оставался за него дневальным по роте, то просто просил старшину дать увольнительную Гудрикову вместо него, сам оставался на выходной в казарме.
Какие были чувства у Ивана Сыпченко к невесте друга — а они стали все-таки уже друзьями! — он на комсомольском собрании не говорил. Одно он заметил, что Гудриков мрачнел все больше и больше, стал замыкаться. И особенно он изменился, когда узнал,
— Ты очень-то не переживай, — пытался он успокоить Гудрикова. — Не вы первые, не вы последние расстаетесь. Письма будете писать друг другу.
— Какие письма?
— Ну, с Аней переписываться. А война кончится — поженитесь.
Гудриков ответил как-то равнодушно — во всяком случае так показалось тогда Ивану Сыпченко.
— Уже не поженимся. Не получилось у нас любви. Не поняла она меня…
Иван был удивлен и боялся только одного — не он ли стал причиной их разрыва. Но спросить об этом прямо постеснялся.
Под Москвой курсантов распределили по полкам. Взвод, в котором были Сыпченко и Гудриков, попал в 971-й полк. Командовать этим полком только что был назначен капитан Павленко, человек, говорят, решительный и лихой, погибший в первые же дни по прибытии под Сталинград, выполняя приказ. Но это все впереди. А тут на формировании командир полка прошелся перед строем прибывшего пополнения и первым делом спросил:
— Кто хочет в разведку?
Гудриков стоял рядом с Иваном Сыпченко, вдруг вздрогнул, словно вспомнив что-то или неожиданно осененный потрясшей его мыслью — так во всяком случае потом припомнилось Ивану Сыпченко — посмотрел на тезку каким-то вроде затравленным, уставшим взглядом, шепну! просяще:
— Пойдем… Давай пойдем, а?
Сыпченко не успел обдумать, невольно шагнул следом за Гудриковым.
Так они оба очутились в разведке.
Сыпченко рассказывал на комсомольском собрании, что все это время до отправки на фронт и особенно когда подходили к фронту, Гудриков явно метался, не находил себе места. Но все это обрело какое-то значение лишь готом, после того, как Гудриков (будем его все-таки называть Гудриковым) перебежал к оккупантам. А тогда Сыпченко относил все это на счет неудавшейся любви.
А сбежал он к фрицам с НП. После того как погиб командир полка капитан Павленко, а с ним и рота автоматчиков, бывших курсантов училища, Гудриков в тот же вечер попросился у командира взвода в наблюдение.
Ушел он в полночь. На НП не приходил. Исчез бесследно. Говорили: заблудился, попал на чужую территорию случайно. То, что Гудриков ушел к врагу не случайно, не заблудился, а заранее все продумав, начиная с добровольного поступления в разведку, говорит и такой факт: никаких личных вещей он не оставил в землянке, забрал все и в первую очередь документы. А ведь он знал, что разведчику нельзя брать документы с собой на передовую. Во избежание случайностей… И еще. На следующий же день вражеская артиллерия точными попаданиями, без пристрелки накрыла своим огнем в Глубокой балке штаб полка, батареи приданного дивизии 812-го артполка, санчасть, склады боепитания, батальонные кухни — словом, сомнения не было, что кто-то хорошо знал наши позиции. Было очень много жертв.
Конечно, этим событием тут же заинтересовался Особый отдел. Несколько раз вызывали на беседу Ивана Сыпченко как самого близкого человека перебежчику, допытывались: неужели ничего подозрительного в его поведении не было заметно? Журили Ивана — надо быть бдительным, идет война, и враг всюду… Обсуждали персональное дело комсомольца
Я потому рассказал эту историю об Иване Сыпченко, что он, наверное, только закалился в этой внутренней душевной борьбе — может быть, он стал бдительнее, но не стал подозрительным. Это — главное. А в его положении это было так легко — впасть в другую крайность. Но он был по-настоящему щедр к людям.
Я не знаю, переписывался ли Иван Сыпченко с той девушкой по имени Аня или Таня, которая, судя по всему, раньше всех раскусила двурушника. Видимо, все-таки нет. Кажется только мне, что он помнил о ней все время (это в его характере) и что она олицетворяла для него лучших наших с ним сверстниц, ибо она была наверняка первой из девчат, с кем он разговаривал, будучи уж взрослым…
Что еще сказать об Иване Сыпченко?
Он, по-моему, никому не писал писем и, мне кажется, не получал их. Были ли у него родственники? Может, они остались в оккупации на занятой в то время немцами Кубани?.. Осенью сорок третьего я участвовал в освобождении Кубани. Кто знает, может, я освободил его родителей — чем, как говорят, черт не шутит!
Теперь, с годами, мне иногда кажется, что Иван тайком от всех пописывал стихи. Сейчас не удивлюсь этому, тогда бы — удивился. Все бы ребята удивились.
Среди многих хороших разведчиков Сыпченко был настоящий, как Иван Исаев говорил, натуральный разведчик!.. Больше того, ребята избрали его, несмотря на все случившееся, комсоргом взвода — это великая честь, когда храбрые выбирают тебя своим вожаком! Выбирали они его до меня. Но и теперь, имея за плечами тридцатилетний партийный стаж, я полностью присоединяюсь к их выбору…
И, наконец, еще о Гудрикове. Три десятилетия спустя несколько человек вспоминали его фамилию. Так и не вспомнили точно. Оно и понятно — так это и должно быть. Помнить надо героев, а такие, как он, сами выбрали себе судьбу…
После гибели Ивана Сыпченко у нас, наверное, до конца Сталинградской битвы, в течение трех недель, не было комсорга — мне так кажется. А то, что собрания не проводились — это точно. Полк был в наступлении, и мы даже нескольких минут не были всем взводом вместе.
Я хорошо помню комсомольское собрание под Тулой, где наш полк стоял на формировании. На нем, наверное, и избрали комсоргом Грибко. А может, Грибко избрали еще под Сталинградом, после боев — там ведь мы долго отдыхали и, конечно, проводили собрания. Но я их не помню. Я хорошо помню то собрание, которое проводилось на лужайке за огородами. Пригревало ласковое майское солнце. Все мы в новом летнем обмундировании, с медалями «За оборону Сталинграда», а кое-кто и с медалями «За отвагу». Уже отоспавшиеся, отмывшиеся, отъевшиеся, мы были наполнены ощущением своей значимости в свершающихся вокруг нас событиях.
Это собрание запомнилось мне потому, что впервые на нем мне сказали, что я причастен к великим делам не, в общем, не в образном, а в самом прямом и конкретном смысле. То, что я делал четыре-пять месяцев назад — лазил за «языком», блокировал и захватывал дзоты, обстреливал из засады отступающие колонны немцев — все это приобрело вдруг огромный смысл. Неужели все великие дела делаются так просто?
Я хорошо помню, что на том собрании я впервые почувствовал себя по-настоящему взрослым и по-серьезному ответственным за судьбу страны. Я почувствовал, как у меня раздаются вширь плечи, которыми я должен заслонить Россию от врага. И, видимо, не только я. Все мы были там ровесниками, все были воспитаны на одних и тех же принципах и, должно быть, одинаково понимали свою роль.