Книга об отце (Нансен и мир)

Нансен-Хейер Лив

Никакого свадебного торжества мы не хотели, об этом я зая­вила вполне определенно. Отец меня понял. Но когда дошло до дела, ему все же показалось странным и диким, что я покину родной дом и отца, даже не попрощавшись как следует. «Вы бы хоть пообедали с нами перед отъездом,— попросил он.— По­есть-то всем надо».

Эрик Вереншельд и отец должны были быть нашими свиде­телями в мэрии, и отцу непременно хотелось отвезти нас туда на своем «фордике». Но у мэра запись бракосочетаний велась как по конвейеру, и я боялась опоздать. Поэтому мы вызвали такси из Люсакера. И солнечным днем, в начале июня, под пение птиц в разгаре весны, мы вчетвером отправились в весьма прозаиче­ское здание мэрии и

поднялись по сумрачной черной лестнице в комнату, где оформлялись бракосочетания.

Там мы увидели старика с белой бородой и кроткими, добрыми глазами. И получилось все не так уж прозаично. Когда, как поло­жено, старик принялся записывать имена моих родителей, он остановился и посмотрел на меня.

«Ева Нансен,— произнес он, и глаза его приняли еще более кроткое выражение.— Какая у вас была прекрасная мать! Я ви­дел ее и слышал ее пение. Этого я никогда не забуду».

Отец схватил и пожал под столом мою руку. Вереншельд утвердительно кивнул мэру, и все мы вдруг позабыли, где нахо­димся. Потом мы поехали домой, где Сигрун угостила нас пре­красным изысканным ленчем. Кроме «свидетеля» Вереншельда, других гостей не было, если не считать тети Малли и Доддо. Но без речей все же не обошлось. Отец никак не мог удержаться, чтобы не дать напутствия своей старшей дочери. А раз уж он на­чал, то и остальные последовали его примеру. Но Андреас был освобожден от обязанности благодарить за невесту [201] , на этом я решительно настояла.

201

«...обязанность благодарить за невесту...»— согласно нор­вежскому свадебному обряду, жених во время свадьбы обращается к родителям невесты с речью. 

Потом мы все пили кофе в саду под липами. Настроение было радостное. Солнце просвечивало сквозь листву, благоухали лан­дыши, отец и все остальные шутили и смеялись. Даже тетя Малли немного посветлела. Но когда к дверям подъехал автомобиль и пришло время прощаться, у отца на глаза навернулись слезы. Он очень полюбил Андреаса и уверял всех, что я не могла сделать более удачный выбор. И все-таки ему было как-то странно отда­вать дочку замуж. Нетвердым голосом пожелал он нам счастья на жизненном пути, и трогательны были его старания пожать нам руки последним.

Нас повез на вокзал тот же автомобиль, на котором мы утром ездили в мэрию, но теперь он был украшен внутри цветами. Лю­безный шофер, видно, счел своим долгом сказать нам что-то хо­рошее на прощанье, но ничего подходящего так и не придумал. Тогда он сказал: «Спасибо вам за сегодняшний день!»— и по­махал нам фуражкой.

Когда я, вернувшись из недолгого свадебного путешествия, позвонила отцу и горничная передала ему по внутреннему теле­фону, что его спрашивает фру Хейер, он не хотел спуститься вниз к телефону. Фру Хейер? Кто это? Не знает он никакой фру Хейер, и разговаривать ему некогда. «Скажите, что меня нет дома». Нескоро он привык к моей новой фамилии.

Он весь погрузился в дела: неделями и месяцами разъезжал он по делам пленных и беженцев, и все эти первые годы мы почти не виделись друг с другом. Особенно трудно ему пришлось осенью и зимой 1922-23 года — он работал с утра и до ночи. Но зато ему удалось значительно продвинуть дело репатриации эмигрантов. (35)

В конце концов многие правительства поняли, что Нансена нужно поддержать. В перспективе открылись возможности для репатриации, но возникли новые трудности в связи с тем, что у бе­женцев не было ни паспортов, ни каких-либо иных документов, которые были бы действительны в любом государстве.

Отец все больше убеждался в том, что главная задача — это добиться юри­дических прав для людей, лишенных подданства.

В июне 1922 года отец созвал в Женеве конференцию с уча­стием представителей тех стран, которых касался вопрос об эми­грантах, и предложил учредить особое удостоверение личности для беженцев. Предложение было в конце концов одобрено и при­нято правительствами 52 стран. Документ получил название нансеновского паспорта.

Это был совершенно новый вид паспорта, еще не виданный до тех пор,— в сущности, маленькая марка с портретом Нансена, на которой стояла надпись «Societe des Nations». Но эта скром­ная маленькая марка разом предоставила несчастным людям право на существование.

Одновременно при Международном бюро труда была учреж­дена организация по трудоустройству беженцев, с филиалами в тех странах, которые заявили о своей готовности принять бе­женцев. Здесь представители данных стран могли вести переговоры с представителями Нансена или с ним лично. Особые уполномо­ченные удостоверяли документы и подписи беженцев и брали на себя поручительство за их поведение. Нансеновская марка накле­ивалась на паспорт и на другие документы беженцев, за что взи­малось пять франков золотом с каждого. Паспорт надо было еже­годно возобновлять за ту же плату. Такой порядок приносил конторе по найму средства на поддержку нуждающихся бежен­цев, позволяя тем самым правительствам и организациям помощи значительно сократить расходы на эти цели. К концу 1922 года расходы Лиги наций сократились до 12 тысяч фунтов.

По первоначальному плану Нансен предполагал выхлопотать у Советского правительства амнистию и гарантии для русских бе­женцев, желавших вернуться на родину. Он надеялся также, что это будет способствовать восстановлению нормальных отношений между Россией и Западной Европой. Однако этой «лично нансеновской политике в отношении России» противодействовали не только все враги Советского государства, нe меньше вредили ей и сами беженцы, и вообще многие понимали эту политику пре­вратно. Ведь большинство беженцев были активными политиче­скими противниками нового режима России и все еще надеялись свергнуть советскую власть при поддержке западных держав. А когда осенью 1922 года отец дал согласие возглавить помощь голодающим в России, он вызвал еще больше подозрений в сим­патии к Советам, и тогда в ход была пущена пропагандист­ская машина с целью опорочить его работу.

Первоначальным замыслом отца было добиться амнистии для граждан, которые добровольно пожелают вернуться на родину, с условием строгого контроля над выполнением обещаний о хоро­шем обращении с возвращающимися, чтобы в случае необходи­мости можно было за них вступиться.

Многие тысячи отважились вернуться на родину, среди них 25 тысяч донских казаков, 10 тысяч русинов и евреев. Тысячи еврейских беженцев хлынули также из Польши и из Германии, где особенно сильна была ненависть к «восточным евреям».

Но это была лишь капля в море, и со всех сторон раздавались вопли о помощи. Латвия и Эстония были наводнены беженцами, в Финляндии их находилось около 30 тысяч, в Чехословакии — не меньше 25 тысяч, в Югославии — 50 тысяч, в Болгарии — 35 ты­сяч, в Ближней Азии — свыше 70 тысяч. Во Франции же их ско­пилось свыше 400 тысяч.

Хуже всего было, однако, в Константинополе, ставшем пере­валочным пунктом для всех спасавшихся бегством с востока, се­вера и с юга, после того как союзники оккупировали город в 1920 году. Здесь было зарегистрировано 170 тысяч русских, из них 135 тысяч — остатки разбитой врангелевской армии с семья­ми, а также 155 тысяч греков и армян.