Книга об отце (Нансен и мир)

Нансен-Хейер Лив

Профессор Харальд У. Свердруп пишет: «Если взглянуть на научную работу Нансена, то становится понятным, что именно те свойства, которые сделали его великим исследователем Арктики, пронизывают и всю его научную работу. Эти свойства — воображе­ние и комбинационный талант, смелость и вера в собственный ра­зум, которые не покидали его даже в том случае, когда его выводы не совпадали с общепринятым мнением. Это скрупулезность в сочетании с пониманием того, что мелочи не должны заслонять об­щую картину. И все это дополнялось редкой настойчивостью и тру­долюбием».

В том научно обоснованном

мировоззрении, которому Нансен был верен до конца своих дней, основным было признание законо­мерности мироздания — его величия и целостности. Но, с дру­гой стороны, он всегда подчеркивал, что для мира духовного не существует пространства и времени. И духовную сферу он считал неотъемлемой привилегией человека, отличающей его от всей одушевленной и неодушевленной природы. Этот эмоциональный мотив всей своей деятельности и мировоззрения в речи, прочи­танной в Сент-Эндрюсе, он выразил образом, заимствованным у Бьёрнсона: «...и прямо к свету и к небосклону возносит храб­рость».

Да будет мне, как дочери Нансена, позволено сказать, что над его жизнью я вижу этот свет и этот небосклон.

XVIII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОТЦА

Настал наконец неизбежный момент, когда отцу пришлось рас­плачиваться за годы, проведенные в тяжком труде без достаточ­ного отдыха. Быть осторожным он не умел, да и не хотел никогда. Вечно нужно было спешить. Передвигался он чуть ли не всегда только бегом, как дома, так и на улице. Было что-то такое в его темпераменте — не суетливость, но быстрота, не нервозность, но энергия. Мы все знали, что когда-нибудь они иссякнут.

И вот настал день, когда ему пришлось притормозить, когда он оказался последним на лыжне, и эта жизнь, отданная спасе­нию других жизней, начала клониться к закату.

Потом настал день, когда его гроб, покрытый норвежским фла­гом, поставили в актовом зале университета и прощаться с ним пришли самые дорогие его сердцу существа, те, ради которых он, вероятно, в первую очередь посвятил себя делу помощи,— пришли дети. В день национального праздника Норвегии, 17 мая 1930 года, прошла мимо его гроба с флагами и знаменами процессия детей.

Восемь студентов стояли в почетном карауле у гроба в те часы, когда мимо него проходили дети. Студенты тоже были охвачены скорбью, серьезны. Когда приглашенные собрались в колонном за­ле и пришли король Хокон с кронпринцем Олафом, студентов сме­нили восемь человек из числа родственников, друзей и сотрудни­ков Нансена. Первыми стояли его брат Александр и Эрик Вереншельд, затем капитан «Фрама» Отто Свердруп и генерал-майор Улаф Кр. Дитрихсон, сопровождавший отца в походе по Гренлан­дии. Дальше стояли Бьёрн Хелланд-Хансен и Софус Торуп, а за ними — дядя Улаф Сарс и Филип Ноэль-Бэйкер, который приехал от имени Лиги наций.

Ровно в 13 часов прогремел салют с Акерсхуса, это был знак к двум минутам молчания. На площади, на улицах, где собрались тысячи людей, наступила тишина. Вся страна в молчании прощалась с Нансеном. (44) Затем из актового зала раздалось два глухих ак­корда, и оркестр под управлением Исая Добровейна открыл пани­хиду траурным маршем Грига. К гробу подходили ректор универси­тета

профессор Сем Селанд, президент стортинга Карл Иоахим Хамбру и премьер-министр Юхан Людвиг Мувинкель и произно­сили речи, в которых каждый по-своему выразил скорбь, охватившую весь норвежский народ. Скорбел весь мир, но самую боль­шую утрату понесла Норвегия.

«Прощание так тягостно потому, что он так долго был вождем, к которому обращались взоры всего народа, как только появля­лась нужда в человеке, вокруг которого можно было объеди­ниться,— сказал ректор Селанд.— Для многих из нас важно еще и то, что он был героем нашей молодости, что его образ стоит перед нами как воплощение высочайшего идеала человека и, чем лучше мы его узнавали, тем больше любили.

Даже те, кто не был знаком с ним лично и не работал с ним, теперь, когда его унесла смерть, увидят, как дорог он им был и как неразрывно вся наша новейшая история связана с его именем, отмечена печатью его личности и его деятельности. Само сознание, что в трудный момент мы можем обратиться к нему за помощью, а мы обращались к нему часто, придавала уверенность всей стране».

Могучий голос президента стортинга заполнил высокий зал, он был слышен даже на площади.

«В этот час,— сказал он,— Нансен снова сплотил вокруг себя весь норвежский народ. Отовсюду стремятся мысли к этому гробу, сливаясь в чувстве горя и скорби, всех объединяет сознание, что пройдена крупная веха в жизни нашего народа, что последний ве­ликий человек нашего национального подъема ушел от нас, они сливаются в чувстве благодарности Нансену за то, что он жил, и за то, что он нам дал. В его сердце жил майский день, для него само имя нашей страны было смыслом и целью жизни. Путь его был — вперед! Его целью была Норвегия!»

Наконец выступил премьер-министр:

«Дорогой Фритьоф Нансен! Семнадцатого мая ты лежишь, покрытый флагом, который ты поднял выше и пронес вперед даль­ше, чем кто бы то ни было.

Не только мысли здесь присутствующих, не только мысли тех, для кого Норвегия — родное имя, мысли всего мира устремлены в этот час к человеку, о котором по праву можно сказать словами Бьёрнсона об Уле Булле: «Он был окружен почетом, но любовь лучше почета». Фритьофа Нансена любили тысячи людей, которым он протянул руку помощи в трудную минуту. Он растопил лед между народами».

Добровейн дал знак оркестру. Мы встали, и повсюду — на пло­щади, на улицах раздалось: «Да, мы любим». Я невольно вспом­нила Бьёрнсона, когда о нем упомянул премьер-министр Мувин­кель, Бьёрнсона, который написал наш гимн и который сказал однажды, что жизнь Нансена — это гимн.

Народное шествие провожало Нансена в последний путь, этот путь был и самым коротким, и самым длинным. Медленно двига­лась процессия от университета по улице Драмменсвейн, впереди четверка лошадей медленно влекла гроб, за ним шли восемь его друзей, дальше студенты, а дальше тысячи людей. Вдоль всей до­роги стояли вереницы народу, все в светлых праздничных нарядах в честь 17 мая, но все стояли молча, опустив перед собой флажки.