Книга откровений

Томсон Руперт

В тот год погода была холодной и промозглой. После закрытия бара я приходил домой и находил Джульетту спящей в моей постели. Иногда, услышав, как открывается дверь, она приподнималась на кровати с широко распахнутыми глазами и произносила мое имя. Она еще была в полусне. Я гладил ее по голове, целовал, и она опять падала на подушки. Когда ее дыхание становилось равномерным, я шел на кухню с зелеными стенами и готовил себе травяной чай. Тихо сидел и читал английские газеты. За окном тоже было тихо, только за две-три улицы от меня слышался шум ночного транспорта - вкрадчивое шуршание, напоминавшее мне звук работающего кондиционера. Иногда из спальни доносился шорох простыней - это Джульетта поворачивалась на другой бок. Где-то через час и я укладывался в кровать, пристраивался к ее телу, положив руку ей на бедро. Иногда я просто лежал в тишине, позволяя мыслям спокойно скользить в темноте. Время замедлялось. Раскрывалось. Я парил в свободном полете. Я был счастливее,

чем ожидал, особенно при данных обстоятельствах. И в то же время я чувствовал, что мое счастье заслужено мной. Я так долго ждал его. Я его заслужил. И это придавало моему состоянию особую ценность, делая мое счастье еще более значимым. Утром, если я просыпался раньше, что случалось редко, я лежал и смотрел на спящую Джульетту. Ее лицо слегка блестело, как будто в коже содержались вкрапления золота. Мне нравились темные линии на ее ладонях и едва уловимый запах, -смесь пастернака и овсяного печенья. По выходным мы оставались в кровати до одиннадцати или двенадцати часов, иногда просто лежали обнявшись и разговаривали. На улице всегда было так пасмурно, что в хозяйственном магазине на углу горел свет. Потом, надев кимоно, которое я купил в Осаке много лет тому назад, Джульетта шла на кухню и ставила воду для кофе. Пока разогревалось молоко, она бесцельно бродила по квартире, рассматривая разные безделушки. Я наблюдал, как она проходила мимо двери в спальню, в слишком большом для нее кимоно, подол которого тянулся за ней как подвенечное платье. Иногда она зачитывалась книгой или засматривалась в окно, тогда раздавался внезапный крик, она мчалась на кухню, к сбежавшему молоку. Она никогда не подпоясывала кимоно, поэтому, когда наконец подходила ко мне, неся кофе, спереди кимоно распахивалось обнажая гладкую ложбинку между грудей, живот со слегка выпирающим пупком, гладкие и черные волосы на лобке, такие же прямые и блестящие, как и на ее голове, внутреннюю поверхность бедер, узкие колени, ступни… Если был будний день и у Джульетты были занятия по драме, я обычно опять засыпал. Потом мы встречались в кафе или шли в кино. Вечером я готовил ранний ужин, выходил из дома и шел до работы пешком. Хотя ей и не очень нравилась Густа, иногда Джульетта приходила в полночь в бар. Она садилась за круглый столик в углу и читала пьесу или сценарий. Когда я проходил мимо, собирая пустые стаканы и пепельницы, она поднимала на меня глаза и улыбалась, как бы говоря: «Не странно ли, что я нахожусь здесь? Это так на меня не похоже». У нее всегда было такое представление о себе, что ее не ожидают, что она не к месту, как бы сюрприз для себя самой и для других.

И в этом мы были с ней похожи.

Однажды в середине января, в одну из суббот, я повез Джульетту в Блумендаль. Я не мог не улыбнуться, когда увидел Изабель. Хотя она, как всегда, и возлежала на диване, но в этот раз на ней было изящное белое платье, а на голове фиолетовый шелковый шарф. На запястьях и пальцах переливалось множество драгоценностей, в том числе и браслет, который ей вручил Баланчин в знак своего восхищения. Она знала, что я привезу с собой Джульетту, и оделась специально для нее. Ее вид так меня поразил, что я не сразу заметил Пола Буталу, который сидел в тени у камина. После знакомства я оставил женщин и подсел к Полу. Он выглядел более подавленным, чем обычно, и то и дело поглядывал то на Джульетту, то на меня, но без любопытства. Я спросил его, знает ли он Париж. Мне хотелось отвезти туда Джульетту на выходные. Он пробормотал что-то о кладбище Пер-Лашез, пожал плечами и смахнул пылинку с лацкана пиджака.

–  Благодаря вам мы познакомились, - услышал я слова Джульетты, обращенные к Изабель.
– Мы должны быть вам благодарны.

–  Думаю, вы преувеличиваете мою роль в этом деле, - ответила Изабель, хотя я видел, что ей приятны слова гостьи.

С болезнью ее жизнь стала слишком ограниченной, приземленной. И влиять на события - любые события, - происходящие вне этой комнаты… Но она быстро устала в тот день, и мы пробыли у нее меньше часа. Когда я наклонился к ней, чтобы поцеловать, она взяла меня за руку и попросила дать обещание, что я приеду к ней опять… пока не поздно. Хотя бы на полдня или всего лишь на утро. На большее ее не хватит в любом случае. И мы снова вместе поработаем над балетом. Я обещал приехать к ней сразу же после того, как вернусь из Парижа. У меня есть новый вариант начала, который я хочу ей показать.

В поезде я спросил Джульетту, что она думает об Изабель. Джульетта сидела, прислонившись к окну, и смотрела в проносящуюся мимо темноту.

–  Она грандиозна, правда?
– сказала Джульетта.
– Я всегда думала, что такие люди интересуются только собой. Но она не такая.

Я улыбнулся:

–  Но может быть такой.

Однако Джульетта, казалось, не слышит меня.

–  Я теперь знаю, почему ты говорил сам с собой тем вечером, - сказала она.
– Потерять такого человека, как Изабель… - она еще некоторое время смотрела в темноту, потом повернулась ко мне. В ее глазах светился восторг: - Ты видел тот браслет?

Мы приехали в Париж в пятницу и остановились

в маленькой гостинице недалеко от вокзала Gare de l'Est. Наш номер находился на верхнем этаже. Стены комнаты были оклеены обоями с огромными красными розами, похожими на взрывы, как сказала Джульетта, а кровать все время скрипела - не только когда мы занимались любовью, но и когда просто садились на нее. В тот вечер мы поужинали в пивной на улице Faubourg St. Martin, а в половине двенадцатого отправились на такси в клуб, о котором слышала Джульетта. Вход был закрыт, и на улице вдоль тротуара стояла толпа людей, ожидая, когда можно будет войти. Все смотрели на прохаживавшегося у входа охранника, одетого в токсидо. Когда мы вышли из такси, охранник, увидев нас, подал нам знак рукой, приглашая войти. Толпа послушно расступилась, и мы прошли в клуб. Потом мы смеялись над тем, как шикарно смотрелись. Вернулись мы в гостиницу в три часа утра и, слегка опьяневшие, забрались в постель. Джульетта стянула с меня рубашку, которая была еще пропотевшей после танцев, задержав на секунду руку на овальном блестящем шраме, оставшемся от татуировки.

–  Странно, - сказала она, - у нас обоих есть шрамы…

Больше она ничего не произнесла, и я вздохнул с облегчением. Многие женщины, с которыми я спал, спрашивали меня про шрам, и я придумывал разные истории - автомобильная авария, спортивная травма, срочная операция аппендицита. Я никому не сказал правды, и сейчас не хотел этого делать. Думаю, в глубине души я понимал, что моя любовь к Джульетте коренится в стремлении обезопасить, отсечь себя от прошлого. Рядом с ней я чувствовал себя защищенным от прошлого и вовсе не хотел рисковать этим чувством. Я был счастлив возле нее, погружен в настоящее, которое продолжалось бесконечно…

Это были простые, но памятные дни. Мы ходили по холодным, залитым солнцем улицам, пока не начинали гудеть ноги. Однажды попросили какую-то японку сфотографировать нас на фоне Эйфелевой башни, пили в барах анисовый ликер, даже посетили Пер-Лашез, о котором говорил Пол Бутала, и были поражены размерами и помпезностью этого кладбища, которое больше напоминало город. Вдоль вымощенных дорожек тянулись ряды могил, оформленные в виде домиков и храмов, иногда обелисков или пирамид, а то и в виде неожиданных экзотических монументов. Постепенно я узнавал Джульетту. Хотя иногда она могла быть очень собранной и сдержанной - у могилы Эдит Пиаф она простояла ровно минуту со склоненной головой, - у нее случались эмоциональные всплески. Например, в тот день, когда она повела меня по льду канала. Вечером в воскресенье, в наш последний вечер в Париже, она опять показала себя с этой стороны. Нас пригласили на обед к мадам Соффнер, которая была давнишней знакомой ее отца. Чтобы не приходить с пустыми руками, мы купили букет пурпурных роз, таких, как на обоях в нашем номере. В седьмом районе, недалеко от дома мадам Соффнер, мы увидели, как к одному из зданий подъехал черный лимузин. Дверца распахнулась, и из машины вышла Катрин Денев. Я узнал ее по лунно-светлым волосам и ясной, светящейся коже. Прежде чем я успел что-либо сказать, Джульетта уже направилась к ней. Я наблюдал, как она протянула актрисе букет, который мы купили для мадам Соффнер. Катрин Денев взглянула на цветы, потом на Джульетту и улыбнулась. Пока Джульетта возвращалась ко мне, кинозвезда вошла в дом в сопровождении двух мужчин в черных костюмах.

Я спросил у Джульетты:

–  Что ты сказала ей?

–  Я сказала, что она великолепная актриса. Magnifique, и что я тоже хотела бы стать актрисой, - Джульетта вдруг нахмурилась.
– Я нормально сказала «magnifique»?

–  Нормально. А что она ответила?

–  Что розы очень красивые. И пожелала мне удачи в моей карьере.

–  Значит, это действительно была она?

– Да.

Джульетта посмотрела в сторону дома, в который вошла актриса; внутренний холл, залитый эффектным золотым светом, был пуст.

–  Теперь у нас нет ничего для знакомой твоего отца, - сказал я.

–  Да, действительно. Это проблема, - протянула Джульетта так серьезно и с таким сосредоточенным выражением на лице, что я невольно рассмеялся.

Но проблему мы решили. Купили мадам Соффнер бутылку шампанского в магазине, который оказался открытым. А сорт шампанского оказался ее любимым.

Бывают периоды, когда жизнь поворачивается к нам своей светлой стороной, когда все получается, что бы ни сделал. Прошло столько времени с тех пор, как предыдущий период закончился для меня, что теперь я ощущал себя так, будто мою жизнь окунули в сироп и она стала восхитительно, почти невыносимо сладкой.

В конце месяца, в один из вторников, Джульетта решила переночевать у себя в квартире. На следующий день у нее с утра был просмотр в театре, который находился рядом с ее домом. В шесть часов вечера мы попрощались у подъезда моего дома. С Нового года это была всего лишь вторая ночь врозь, и я, помнится, обнял ее так крепко, что она пробормотала, что я ее раздавлю. Я пожелал ей удачи, поцеловал ее на прощание, а потом смотрел, как она уходит, стройная и прямая в длинном темном пальто, с черными волосами, которые блестели каждый раз, когда она проходила под фонарем.