Книга реки. В одиночку под парусом
Шрифт:
Достигнув большой воды, поднял парус и пошел, — ветер дул сначала не сильный и не слабый, именно такой, чтобы плыть отдыхая. Любовался красивым скальным чувашским берегом справа по борту, к которому прижимался. Правобережные кручи иногда называют Малыми Жигулями. Я замечал, как постепенно меняется растительность на берегах Волги: на смену северной сосне приходила береза, осина, дуб. Высокий, крутой, поросший разнолесьем берег сочился родниками с кристально чистой, ломящей зубы водой. У одного из родников пристал к берегу и пополнил запасы воды, — вернее, опорожнил все емкости и залил их по новой настоящей, только что выбившейся из-под земли ключевой. Иногда на прибрежных камнях замечал мальчиков с удочками и всякий раз задавался
Наконец пристаю к острову — прекрасные песчаные кручи с пляжными отмелями, травяной берег, хороший чистый лесок. Решаю заночевать на этом месте. До Чебоксар отсюда по прямой — двадцать километров.
Чебоксары
Обнаружились соседи по берегу — трое молодых парней-чувашей, предложивших мне ухи. Я присел к их костру. Ребята были деревенские. На легкой плоскодонке рискнули выгрести на середину моря и теперь застряли на этих островах, дожидаясь, пока ветер стихнет и мешанина волновой толчеи уляжется.
Коноводил (или капитанствовал) у них Николай — тридцатилетний приземистый малый, туговатый в разговоре, — речь шла у него из горла толчками, членораздельными долями одного предложения, которые ты сам должен был складывать в одно целое, как калькулятор энную сумму, выводить за скобки неясно проглядывающий смысл, а потом отвечать как можно внятнее, терпеливей, доброжелательней. Да, другой народ, с чуточку другим способом мышления, жизни и даже жестикуляции с артикуляцией. Но парни лучились доброжелательством. А больше всех — сам Николай.
Ребята, конечно, были с правого — горного берега. У «луговых» — или левобережных — жителей просто не хватило бы куражу на такую авантюру: выплыть в волну на дощатой плоскодонке на середину моря, оторвавшись от суши на добрых три километра. Для этого надо родиться на высоком берегу с видом на волжский простор, вырасти, выпестывая свою отчаянность, часами просиживать на травяных кручах, завидуя чайкам и прочей летающей субстанции, включая облака, чтобы в какой-то момент превратиться в помесь лезгина с горным туром и орлом. Обитатели правого волжского берега все в душе немного горцы — взрывные, рисковые.
Разговор наш идет о вещах мужских и серьезных. Это разговор двух просвещенных навигаторов и судовладельцев. Коля похвалил мою лодку. Я — осторожно — его искусство мореплавания и стойкие моральные качества экипажа.
Спустя два часа чуваши засобирались домой. В нос лодки уложили три полиэтиленовых мешочка, заполненных мелкой, в три четверти ладони, рыбешкой, — все, что удалось набредить меж островов. Улов делили при мне. Высыпали выловленную мелочь на пленку и занялись сначала сортировкой: большую рыбку к большой, маленькую к маленькой. Для совсем маленькой место тоже находилось. Здесь ничего не выбрасывалось. Делил Николай. При всей его суетности бросалась в глаза нечеловеческая точность обмера рыбешек — торжество планомерной, ужасающей справедливости его дележа. У этих чувашей даже полупрозрачные мальки шли в дело в роли довесков.
Мне вдруг стало интересно. Я смотрел внимательно, чувствуя во всем этом что-то чужеродное. Вернее — чуженародное. Русский человек делит не так, ему просто не хватило бы терпения на такую борьбу с материей до исчезающе малых, дробных ее величин. Русский махнет ладонью разгильдяйски-широко, отмерит на глазок — и успокоится, даже если при этом обделил самого себя. Здесь же торжествовала логика не жизни, а выживания. И дело было не только в скудости последних лет. Скорее в ментальности, связанной с историей. Вытекающей из истории малого народа, привыкшего довольствоваться немногим, вытесняемого соседями в неудобья, бескормицу, бедность бытования, мастеровитого лишь в обращении с деревом и «искусстве плетения лаптей». Славяне расселялись
Трое чувашей уселись в лодку. Николай расположился на веслах. Это означало, что грести он будет один, — на кувыркучей, перегруженной плоскодонке на ходу местами не поменяешься. Отвратительный визг несмазанных уключин ударил по ушам. Если я что-то и не выношу всеми фибрами, то именно этот звук однообразно-скрипуче-металлической жалобы плавсредства на негодное с ним обращение. Удивительно, но Николай под эту музыку собирался гнать лодку до самого берега. Он не знал элементарной вещи.
— Плесни водой на уключины! — крикнул я, не выдержав.
— Чего?!
— Уключины смочи водой! — повторил я.
Сидящий на корме парнишка пришел на помощь своему тугодуму-капитану и окатил уключины водой из черпака. Визг сразу прекратился. Николай обрадованно помахал рукой мне, открывшему ему еще один моряцкий секрет.
Спешу на свидание с Василием Ивановичем Чапаевым. Выхлестывая руки из плечевых суставов, перелопачиваю веслом встречный ветер вперемешку с волной. На город Чебоксары у меня отводился один день. Я запланировал посещение музея легендарного начдива, вот и выбивался из сил, стараясь успеть до его закрытия. Отвалив от далекого острова, я пустился на утлой байдарке наперекор волнам и свежему осту по Чебоксарскому морю. И все для того, чтоб культурно пройтись по тихим залам музея, уважительно потрогать рукой рыло пулемета «Максим», изучить две-три дюжины фотографий, отражающих жизнь и подвиги народного героя, вошедшего в фольклор и историю синематики.
Одолев за полдня расстояние в двадцать километров, отделяющих меня от Чебоксар, вхожу в огороженную понтонами «марину» — стоянку яхт-клуба, которую приметил по частоколу торчащих мачт.
Пристаю, спрашиваю у кучки авторитетно покуривающих местных мастеров грота и шкота:
— Нельзя ли у вас заночевать?
Мастера, как им и подобает, рассматривают мой корабль и с ответом не торопятся. Подходят к лодке и изучают, как у меня все ладно устроено — от веслодержателя до килей с регулируемой площадью. Один из мастеров — дежурный по причалу. Он помогает мне выгрузить барахло из лодки и поднять ее на слип. Он не важничает. Может быть, потому что инвалид, — у Николая нет одного глаза. С ним мы подружимся. Я это вижу по его одобрительной улыбке, с которой он выслушивает мои объяснения. Идея путешествия ему определенно нравится.
Город уютен, чист, распахнут к Волге широким пространством своих площадей и зеленых улиц.
Если Чебоксары представить себе в виде лесного ореха, то в роли его ядрышка, безусловно, выступит музей народного любимца — Василь Иваныча Чапаева. Помпезное, похожее на мавзолей Ленина в Москве, облицованное коричневым мрамором одноэтажное здание служит спиритуахранилищем героического начдива. Сразу бросалось в глаза — советская власть строила музей под себя и для своего удовольствия, хоть и возводился он с живейшим участием местных жителей.