Книга снов
Шрифт:
Я была в своем издательстве «Реалити крэш», где мне нужно было забрать рукопись, которую я как раз редактировала, невероятная книга, она должна была стать хитом, и мне не терпелось рассказать о ней отцу. Я издаю фантастику. Не путать с фэнтези! Никаких эльфов, орков и вампиров. Я издаю утопии и дистопии. Истории о параллельных реальностях, о других планетах, о мирах, в которых нет мужчин или взрослых. Обо всем, что могло бы существовать бок о бок с нашей реальностью и являть собой научно обоснованную форму непривычного.
Тем вечером я ненадолго оставила его одного в
Один из санитаров сказал нам тогда, что дела не так уже плохи, что отца подлатают. Врачи такие юные, они никогда не смотрели в глаза и наслаждались, когда полы белого халата разлетались влево и вправо от быстрой ходьбы по коридору, – они никогда с нами не разговаривали.
Очевидно, подлатать отца оказалось не так просто, как все думали.
Спустя два часа его уже не было с нами.
Рукопись в одной руке, мотоциклетный шлем – в другой, так я и стояла в палате отца, но его кровать была пуста, и тут сразу же нашелся его лечащий доктор.
Он отвел меня к отцу, его глаза уже не были похожи на фьорды, они выглядели как пустые голубоватые шары, а тело еще сохранило чуть-чуть тепла; я села рядом с ним в пустой комнате для прощаний, взяла его остывшую руку и стала читать книгу вслух.
Я не знала, что еще делать.
Медсестра пришла сообщить мне, что уходит домой. Я продолжала читать ему. Пришла другая медсестра, сказала, что началась ее смена. Потом она появилась вновь и доложила, что уходит домой.
Я всю ночь и целый день просидела около отца, который ушел. Я шептала: «Спокойной ночи, Луна. Спокойной ночи, комната. Спокойной ночи, папа». И в утренние часы отец как будто стоял позади меня, он положил руки мне на плечи и сказал: «Теперь ты всегда знаешь, где я».
Самое страшное, что могло произойти, произошло.
Мой лучший друг умер.
Мое детство умерло.
Больше никто не любил меня.
– Не питайте напрасных надежд, – говорит доктор Джон Сол, – после такой аварии вероятность того, что человек выйдет из комы структурированно мыслящим, мизерна. Если быть точнее, меньше девяти процентов. Вы меня понимаете, миссис Томлин?
– Нет, я же всего лишь бедная глупая женщина.
Доктор Сол смерил меня взглядом. Я таращусь в ответ.
Хочу, чтобы Генри вернулся прежним. Тем мужчиной, который неожиданно появляется у меня на кухне в любое время суток: утром, ночью или днем, заявляется в мой лофт этажом выше издательства, смотрит на меня умоляюще и тихо говорит: «Привет, Эдди. Я устал. Можно прилечь у тебя?»
У меня он мог спать. Порой по три дня кряду. И даже спящий он оставался для меня точкой притяжения, центром, вокруг которого все вращалось, средоточием всего: вокруг него вертелись недели, дни, чувства, оживавшие только в его присутствии.
Я ненормальная, раз до сих пор люблю Генри, хоть и без былой страсти. Она приутихла, ровно настолько, чтобы причинять мне боль, но не сжигать дотла.
Писк пульсоксиметра и сердечного монитора
– Что случилось? – спрашиваю я у доктора Фосса, который морщит лоб. – Так и должно быть?
Никто мне не отвечает.
Его сердце стучит, бешено колотится, оно – нет, это не сбивчивые электронные удары предательского сердца Генри, это…
Голубые шторки раздвигаются, появляется веснушчатое лицо мальчишки с широко распахнутыми глазами, подросток, неуклюжий, слишком быстро вытянувшийся, в темно-синих брюках, светло-голубой спортивной рубашке и темно-синем школьном пиджаке, торчащем из-под сине-зеленого халата для посетителей.
Мальчишка, задыхаясь, бросается на кровать.
У меня сжимается сердце – его лицо над маской взрослеет за два удара сердца. Отчаянный стон вырывается у него из груди: «Папа?»
Постойте. Папа?
У Генри М. Скиннера есть сын?
СЭМ
Кажется, вокруг отца тысяча человек.
Он кажется спящим таким глубоким сном, что сердце стучит лишь один раз в час.
Они сняли с него тонкое голубое покрывало. Теперь отец как будто в футболке из собственной кожи, белой, как сода, только руки – загорелые дочерна. К груди приклеены электроды, похожие на странные глаза, длинные синие ресницы которых соединены с разными аппаратами.
На ум приходят Скотт и Михаэль Шумахер и то, что можно исчезнуть посреди собственной жизни, даже не умирая.
– Папа?
Мой голос звучит, как желтая четверка. Слабая и тихонькая, ненавижу ее.
– Сэм. Хорошо, что ты здесь. Это обрадует твоего отца, – говорит доктор Фосс.
Я машинально тянусь к руке отца, как делал на протяжении последних четырнадцати дней. Но прежде чем я успеваю прикоснуться к нему, он поднимает руку, я отстраняюсь и натыкаюсь на мишку Фосси.
Мой отец стонет, его рука совершает какое-то движение в воздухе и падает. Тело приподнимается и изгибается, я невольно представляю себе садовый шланг.
Доктор Фосс отталкивает меня в сторону.
Передо мной вырастает стена спин.
За ней я чувствую своего отца: кажется, будто он пробивается через все эти круги, мчится сквозь все сферы жизни. Кому, сон, измененное состояние сознания – прямо к центру, к бодрствованию, и будто за ним по пятам следует мрак, такой плотный, что уже окутывает его и тащит назад.
Я ощущаю его так ясно, как никогда прежде.
– Папа!
– Желудочковая тахикардия, – говорит кто-то, – пульса нет.
Руки вокруг тянутся к шприцам, канюлям, зондам, трубкам.
– Дефибрилляция, триста шестьдесят.
В этот момент голубые глаза электродов на груди отца дополняются еще одним красным глазом.
– Доктор Сол? Мерцание желудочков!
– Спокойствие, ребятки, спокойствие. Уровень глюкозы?
– Три, два, один.
Гудение, звук удара, похожий на столкновение двух машин.
Мрак рассеивается, будто черный дым.
Вот теперь мой отец с нами. По-настоящему и полностью С НАМИ!