Книга Страшного суда
Шрифт:
Дверь одной из нежилых сараюшек распахнулась, оттуда вышел босоногий мальчишка — и застыл в испуге.
Киврин попыталась разогнуться.
— Пожалуйста, — тяжело дыша, попросила она, — можно отдохнуть немного в вашем доме?
Мальчишка уставился на нее с открытым ртом. Он был невероятно тощий, кожа да кости. Руки и ноги не толще прутиков в ограде.
— Сбегай в поместье, попроси кого-нибудь с конюшни прийти за мной. Скажи, что я больна.
«Какой там «сбегай», в нем еле душа держится», — спохватилась Киврин. Ноги у мальчишки посинели от холода, рот был весь в болячках, а по щекам и верхней губе
— Сбегай в поместье, позови кого-нибудь, — все-таки повторила она.
Мальчишка перекрестился костлявой, в цыпках рукой.
— Bighaull emeurdroud ooghattund enblastbardey, — сказал он, пятясь обратно в сарай.
«Ох, нет, — расстроилась Киврин. — Он меня не понимает, а сил втолковать ему, что я хочу, у меня нет».
— Помоги мне, пожалуйста, — попросила она, и мальчик как будто догадался. Он шагнул к ней — а потом вдруг опрометью метнулся со двора.
— Стой! — крикнула Киврин.
Проскочив рядом с коровой, мальчишка выбежал за ограду и без оглядки улепетывал куда-то к церкви. Киврин посмотрела на сарай. Хотя какой там сарай — больше похоже на стог сена. Пучки травы и соломы, воткнутые между жердями, а дверь — охапка веток, связанных между собой грязнющей веревкой. Дунул, и нет этой двери. Мало того, мальчишка оставил ее открытой. Переступив высокий порог, Киврин вошла внутрь.
Там было темно и ужасно дымно — ничего не разглядеть. Стоял страшный смрад, как в конюшне. Хуже, чем в конюшне. К вони скотного двора примешивалась гарь и плесень, и мерзкий крысиный запах. Чтобы пройти в дверь, Киврин пришлось согнуться в три погибели, а выпрямившись, она стукнулась головой о жерди, служившие стропилами.
Присесть в доме (если это действительно жилище) оказалось негде. Пол был завален мешками и инструментами — наверное, все-таки это сарай, — а мебели не имелось никакой, за исключением грубо сколоченного колченогого стола. Однако на столе стояла деревянная плошка и лежала хлебная краюха, а в центре земляного пола, на единственном свободном пятачке теплился в неглубокой ямке огонь.
Он, видимо, и продымил всю хижину, несмотря на дыру в крыше, которая должна была служить вытяжкой. Огонь горел небольшой, всего несколько прутиков, но через щелястые стены и потолок так сквозило, что дым растаскивало во все стороны, и ветер, продувающий хижину насквозь, гонял его по углам. Киврин закашлялась, чего допускать нельзя было никак — казалось, грудь сейчас разорвет в клочья.
Сцепив зубы, она опустилась на мешок с луком, цепляясь за воткнутую рядом лопату, а потом за хлипкую стенку. Сразу немного полегчало, хотя холод стоял такой, что изо рта шел пар. «Представляю, как здесь пахнет летом», — подумала Киврин и завернулась в плащ, укрыв его полами колени.
По полу тянуло сквозняком. Киврин подоткнула плащ под ноги, потом подобрала валяющийся рядом кованый крюк для обламывания сучьев и поворошила им чахлый костерок. Тот неохотно ожил, освещая хижину и делая ее еще больше похожей на сарай. С одной стороны обнаружилась приземистая пристройка — видимо, навес под конюшню, потому что ее отделял от остального помещения совсем уж низенький заборчик — ниже, чем наружная изгородь. Света от костерка не хватало, чтобы заглянуть в глубь пристройки,
Наверное, свинья, хотя всех свиней к этому времени уже должны были заколоть, а может, молочная коза. Киврин снова поворошила огонь, пытаясь направить побольше света в угол.
Шуршание раздавалось из большой клетки с круглой купольной крышкой, стоявшей перед самой загородкой. Непонятно было, откуда она взялась в этом грязном углу — такая аккуратная, с гладким изогнутым ободом, хитроумной дверцей и изящной защелкой. Из клетки, поблескивая глазами в свете чуть разгоревшегося костра, на Киврин смотрела крыса.
Она сидела на задних лапах, зажав в передних кусок сыра, который и заманил ее в ловушку. На дне валялись еще несколько раскрошенных и заплесневелых кусков. «Больше еды, чем во всей лачуге, — подумала Киврин, замерев на комковатом мешке с луком. — Можно подумать, им есть что беречь от крыс».
Киврин, конечно, видела крыс и раньше — на истории психологии и в тесте на фобии на первом курсе, — но не таких. Таких, по крайней мере в Англии, уже лет пятьдесят никто не видел. Крыса на самом деле была довольно симпатичной, с шелковистой черной шкуркой, размерами чуть побольше белой лабораторной с истории психологии и чуть поменьше бурой, из теста на фобии.
И гораздо чище бурой. Той, с ее грязно-коричневой свалявшейся шерстью и противным голым хвостом, самое место в канализационных трубах, водостоках и тоннелях, откуда ее и достали. Киврин, когда только начала изучать историю Средних веков, наотрез отказывалась понимать, как люди терпели этих отвратительных тварей в своих амбарах, а тем более в домах. При одной мысли, что под кроватью, на которой она лежит, возится крыса, девушку передергивало. Но эта крыса, с блестящими глазами и лоснящейся шерсткой, выглядела чистюлей. Куда чистоплотнее Мейзри и не исключено, что посмышленее. Вполне безобидная на вид.
Словно в подтверждение, крыса изящно откусила кусочек сыра.
— Не такая уж ты безобидная, — сказала Киврин вслух. — Ты — страх и ужас Средневековья.
Крыса выронила сыр и подобралась поближе к решетке, подрагивая усами. Ухватившись розовыми лапками за прутья, она умоляюще глянула сквозь них на девушку.
— Я не могу тебя выпустить, ты же понимаешь.
Крыса навострила уши, словно и впрямь слушала.
— Ты поедаешь урожай, портишь еду, разносишь блох и через каких-нибудь двадцать восемь лет вместе со своими сородичами погубишь половину Европы. Вот кого надо бояться леди Имейн, а не французских шпионов и неграмотных священников. — Крыса поблескивала глазами. — Я бы рада тебя выпустить, но не могу. От чумы погибла треть населения Европы. Если я тебя выпущу, твои потомки только ухудшат дело.
Крыса принялась выписывать беспорядочные петли по клетке, врезаясь в стенки.
— Я бы рада, но не могу, — повторила Киврин.
Огонь почти погас. Дверь, оставленная открытой, в надежде, что мальчик приведет подмогу, захлопнулась, погрузив лачугу в темноту.
«Они не догадаются, где меня искать», — подумала Киврин, понимая, что они и не отправлялись на розыски. Все будут думать, что она мирно спит в светлице Розамунды. Леди Имейн даже проведать не заглянет, пока не поднимется принести ужин. Никто не хватится ее до вечерни, а к тому времени совсем стемнеет.