Книга суда
Шрифт:
– Ты останься еще на день-два, ладно? Пожалуйста… мне кажется, - Конни обернулась на замок и перешла на шепот.
– Мне кажется, что она за мной следит.
– Кто?
Чтобы расслышать, что она говорит, приходится наклониться, а шепот становится еще тише.
– Мика. Я куда не пойду, ощущение такое, будто наблюдают. Даже сейчас. Неуютно, понимаешь? И по спине мурашки, а затылок колет. У тебя на щеке пятно. Да не дергайся, я только вытру.
– Она потерла щеку и, посмотрев на пальцы, улыбнулась.
– Чернила? Снова писать начал? О чем?
– Да так,
– Расскажи мне о девушке. Она красивая?
– Да, наверное. У нее русые волосы, а глаза зеленые, яркие-яркие и…
Коннован слушала и ловила снежинки, а они, соприкасаясь с кожей, таяли. Сидеть во дворе с каждой минутой становилось все холоднее и холоднее, но Фома терпел.
– Я отсюда уйду, пусть не сейчас. Сейчас мне сил не хватит ветер позвать, да и заблокировали… я же говорю тюрьма. Он перестал быть человеком. Не тогда, когда да-ори стал, а потом. Понимаешь?
Как ни странно, Фома понимал и не находил слов для утешения.
– Со тобой как с вещью. Со мной тоже. Но я потом, когда немного приду в себя, - она проводит ладонью по щеке, кончиками пальцев касаясь заживающей кожи.
– Тогда ни одна сволочь меня здесь не удержит. Внизу не так и плохо… попрошу Карла, работа всегда найдется. А если не найдется, то… тоже что-нибудь придумаю. Все будет хорошо.
Фома ничего не ответил, потому как понятия не имел, что нужно говорить в подобных случаях. А она, весело рассмеявшись, предложила.
– Поужинаешь со мной? Приглашаю.
В ее комнате темно, прикрытые железными ставнями окна не пропускают ни свет, ни свежий воздух, тяжелая гроздь светящихся шаров под потолком лишь будоражит темноту, населяя ее смутными нервными тенями. В блеклом свете стены кажутся неровными, а массивная мебель гротескно-большой, и рядом с нею Коннован выглядит еще меньше. Она отчаянно не вписывается в обстановку комнаты, но сама словно и не замечает этого несоответствия.
– Ты садись куда удобнее, с мебелью тут пока не очень, ну да все лучше, чем в палатке. А задерживаться я не собираюсь.
Она села на пол, на мохнатую черную шкуру, от которой ощутимо пахло пылью и дымом.
– Мне так удобнее, а ты стул возьми… или вон кресло.
– Да нет, давай и я.
И стул, и кресло выглядели чересчур большими, чтобы быть удобными. А шкура мягкая, и запах уютный.
– Если бы еще камин… если когда-нибудь у меня будет свой дом, то обязательно с камином.
– А это разве не дом?
– Дом, - согласилась Коннован.
– Но не мой. Я чужая здесь. И ты чужой, ты не можешь не чувствовать этого… а я еще сильнее. Две сотни чертовых комнат и все до одной пропахли Микой. Ее цвета, ее стиль, как отпечатки пальцев… клеймо. На нем тоже. А он не видит. Или видит, но нравится, она же красивая… Мика меня ненавидит. Странно, что до сих пор не убрала, чего ждет - не понятно.
– Может, тебе только кажется?
В дверь постучали, и молчаливая служанка, ни жестом, ни взглядом не выдавая удивления, поставила поднос на пол.
– Вам тоже сюда подать?
– голос у служанки хриплый, а взгляд холодный, будто Фома сделал что-то предосудительное.
– Да, сюда, - вместо него ответила Коннован.
– И завтра тоже. Ты ведь не против?
– Нет.
Служанка вышла, а Конни, поддев когтем полупрозрачный ломтик сыра, сказала:
– Пошла доносить. Она тоже меня ненавидит, хотя нет, ненавидит - чересчур сильное слово, скорее недолюбливает, как и все остальные слуги. За что - понятия не имею, его обожают, а я здесь лишняя. Вина хочешь? Правда, бокал один, но как-нибудь поделимся.
Вино терпкое с легким привкусом горечи. Тусклый желтый свет тонет в бокале, опускаясь на дно клубком лохматой темноты. Разговаривать не о чем, но и молчание не тяготит.
– Иногда мне кажется, что всем было бы проще, если бы я умерла. Ведь ничего бы не изменилось, Рубеус был бы Хранителем, Мика жила бы спокойно, и ты тоже. И Карл, и весь чертов остальной мир, а я мешаю. И все вокруг словно задались целью показать, насколько я им мешаю. Но тогда почему он не разрешит мне уйти?
– А может у него есть на то причины?
– А может ему нужно научиться стучать?
– огрызнулась Коннован.
– Или теперь принято входить без стука?
– Хельмсдорф - мой замок, зачем стучать?
– нимало не смутившись, ответил Рубеус.
– Вот решил заглянуть, а вдруг тебе плохо стало.
– До того, как ты появился, было очень хорошо.
– Извини.
Ни тени раскаяния, а вот Фома по непонятной причине чувствовал себя виноватым. Он бы многое дал, чтобы оказаться сейчас где-нибудь в другом месте. Не дожидаясь приглашения, Рубеус сел на пол.
– Ничего, что без приглашения?
– улыбка у него какая-то нервная, больше похожая на оскал.
– А почему на полу?
Она не ответила, и Фома молчал, и Хранитель тоже. Но на этот раз молчание было враждебным, наполненным тщательно скрываемой, а оттого втройне болезненной, обидой. Первым не выдержал Рубеус, поднялся, стряхнул со штанов невидимую пыль и спокойно, даже вежливо, произнес:
– Прошу прощения, я наверное помешал… разговору, но Фома, можно тебя на минуту?
– Оставь его в покое!
– взорвалась Коннован.
– Мы просто разговаривали. Словами. Как нормальные люди. Или ты уже забыл, что такое нормальный разговор?
– Ну почему забыл? Я ведь тоже только поговорить. Всего несколько слов. По старой дружбе.
Он и в самом деле сказал всего несколько слов, но тон, каким они были произнесены, и выражение лица, оскаленные клыки, коготь, впившийся в шею совсем рядом с артерией заставляли отнестись к сказанному со всей серьезностью.
– Если ты… посмеешь… хоть в мыслях… убью.
Когда Фома вернулся в комнату, Коннован ни о чем не спросила, а если бы и спросила, то он вряд ли бы ответил. Жаль только, сумрачно-желтое очарование вечера поблекло. И вино приобрело неприятный полынный привкус.