Книга суда
Шрифт:
– Я это не надену!
Застывший туман то отливает чернотой, то дерзко вспыхивает огнем холодных аметистов, то встревоженный порывом воздуха, растекается глубокой сапфировой синевой. Ткань живая, норовит соскользнуть с ладони… это не для меня, я никогда не надевала ничего подобного.
– По-моему будет мило.
– Карл переводит придирчивый взгляд с меня на платье. Оценивает. Сейчас поймет, что подобные наряды совершенно мне не идут, я же воин. А в этом… я буду чувствовать себя голой.
– Королевой, солнце мой. В этом ты будешь чувствовать
– Что?
– мне к этому сооружению из тумана и прикасаться страшно.
– Все, Конни, все. И пожалуйста, не возражай, слушайся меня и все будет хорошо… - Он был весел и доволен жизнью, а я чем меньше времени оставалось до этого треклятого бала, тем неувереннее себя ощущала. Куда я лезу? В Хельмсдорф? Мало было боли? Много, чересчур много, чтобы относиться к предстоящему мероприятию спокойно, но и перечить Карлу нельзя.
Платье льнет к телу, переливаясь всеми оттенками ночи.
– Замечательно, - Карл ловко защелкивает замок ожерелья.
– Зеркало вон там, подойди… и перестань дрожать. Где твое самолюбие, Коннован? Кого ты там боишься?
Никого. Я никого не боюсь. И самолюбие у меня есть.
В зеркале незнакомка. Белые волосы, белая кожа, черные капли жемчуга и платье-туман… это не я, я не могу быть такой… красивой?
– И все-таки я - гений, - заметил Карл.
– Главное, милая моя, меньше думай о том, что думают о тебе другие. В конечном итоге это не так и важно.
Глава 4.
Фома
– Шалым миром, талым словом, ветром темным… живи-живи, неси-неси ветер слово мое по-над водою, по-над землею, к птице вещее, зверю тихому… - завывала ведунья. Звенели серебряные запястья, тонко дребезжали вплетенные в длинные косы колокольчики, гулко ухал обтянутый кожей бубен.
– Перьями золотыми шерсть его, когтями серебряными лапы его, огнем красным глаза его… вином напою, зерном накормлю…
По полу туманными змеями расползалась вонь, и Фома, не удержавшись, чихнул. Глупо все, ну до того глупо, что смех разбирает. А засмейся - оскорбишь. По всему видать, что седовласая ведьма к уважению и почитанию привыкла, люди ее знают, верят, и от слова ее зависит дальнейшая судьба Фомы.
Михель сам запрягал в повозку коня, сам ездил в соседнюю деревню, сам уговаривал старуху помочь, и сам же о цене договорился. Две золотые монеты не так и много за всеобщее спокойствие и мир в доме. А ведьма… пускай шепчет свои заклинания.
– Зов мой ни ветру не растащить, ни воде размыть, ни огню пожечь, ни морозу заморозить… ни цепями, ни кнутами, ни железом каленым, кровью опоенным… словом зверя зову… - Руки взметнулись к темному потолку, а тяжелые браслеты вниз поехали, обнажая худые костлявые руки, медно-бронзовую кожу да темные, точно углем вычерченные вены.
Ведьма была стара и сурова. Въехала в деревню, восседая на копне сена, прикрытом лохматым Михелевым
– А ты не гляди, что слепая, - сказала тогда ведьма, ледяной лапой ухватившись за руку, - порой меньше тут видишь, тем больше там открыто.
Фома не слишком-то в это поверил, однако покорно помог поставить в центре комнаты треногу, неимоверно грязную, закопченную, норовившую перекоситься на один бок. И углей из печки нагреб, и мешочки с травами раскладывал. Ведьма принимала помощь с полнейшим безразличием, будто привыкла. А может, и вправду привыкла.
В любом случае поскорей бы все это закончилось, Ярви, небось, изволновалась вся. Ради нее он согласился, ради нее терпит и будет терпеть столько, сколько надо.
– Шорохом-камышом, полынью-матушкой… сон-травой да крестом петровым… березою черной да белой ольхою… - ведьма на ощупь находила нужный мешочек, подкармливая рубиновые угли мелкой древесной трухой. Угли шипели, иногда брызгали мелкими искрами, а комната наполнялась удушливым черным дымом, в котором дробным серебром перекатывался звон колокольчиков.
Голова болит… отдышаться бы.
– Дыши, дыши, дыши… - завыла старуха, и Фома подчинился, вдохнув полные легкие дыма.
– Спи, спи, спи… - уговаривали колокольчики.
– Так-так-так… - поддерживал бубен.
– Спать-спать-спать…
Нельзя. Он не знает, что с ним сделали, но спать нельзя, старуха может обидеться, если он заснет.
– Нет-нет-нет, - позвякивали браслеты на тощих запястьях.
– Спи-спи-спи…
На голову ледяным кольцом легли руки, заставляя повернуться влево, и чей-то голос скомандовал.
– Погляди на меня…
Белая пленка лопнула, выпуская черноту, та расползалась, разлеталась, смешиваясь с дымом и звоном, и проникала внутрь, чернота глядела на Фому, и не было сил отвести взгляд… а потом все исчезло и тот же голос повелел:
– Спи… - и тихо добавил, - кто бы ты ни был…
Вальрик
Вывели как обычно, двое по бокам - благо коридор достаточно широк - двое сзади. Любое резкое движение и удар под колени, упадешь, а подняться не дадут. Точнее дадут, но в таком состоянии, когда и дышать самому тяжело, не то, что бегать.
Сегодня ведут не в лабораторию. Коридор, несколько поворотов, лестница. Новый конвой. Эти бьют сразу, просто на всякий случай. Пускай, ему все равно. Дверь. Комната. Разделена на две половины решеткой. Прутья толстые, не выдрать, а дверь, тоже железная? Ну хоть стула нет.
– Лицом к стене!
– приказ из тех, перечить которым нет смысла. Вальрик подчиняется, но один из конвоиров прижимает шею резиновой дубинкой, да так, что вдохнуть нельзя. Зато наручники снимают… черт, неужели все и поэтому снимают наручники?