Книга судьбы
Шрифт:
– Всюду хаос. Все наши коммуникации перерезаны.
– У них есть твой телефон. С тобой свяжутся в случае необходимости.
– Так что же до сих пор никто не звонил? Прошло уже больше месяца со времени последнего контакта. Я знал об операции, я должен был в ней участвовать. Меня к этому готовили. Не понимаю, почему меня отстранили. Будь я с ними, этого бы не случилось.
– То есть ты в одиночку справился бы с армией и всех бы спас? Будь ты с ними, ты бы тоже погиб, вот и все.
А про себя я подумала: почему же они не взяли его, даже не предупредили? Так решила Шахрзад? Защитила нас, семью Хамида, отказав ему в праве участвовать в акции?
Прошли еще две или три недели.
– Все в убежище, – предположила я, – или уехали. Поезжай куда-нибудь и ты вернешься, когда все уляжется. О тебе ничего не знают, ты можешь даже уехать из страны.
– Ни при каких обстоятельствах из страны я не уеду.
– Так поезжай в деревню, в провинцию, куда-нибудь подальше, и оставайся там, пока не станет поспокойнее.
– Я должен находиться поблизости от телефона – дома или на работе. В любой момент меня могут позвать на помощь.
Я старалась, как могла, вернуться к нормальной жизни, однако наша жизнь была так далека от нормальной! Душа изболелась: я боялась за Хамида, лицо Шахрзад, воспоминания о тех месяцах, что мы прожили вместе, так и стояли перед глазами.
На следующий день после “военной операции” Сиамак отыскал газету, залез на крышу и прочел ту статью. Я была в кухне – он вошел, бледный, смяв газету в руках.
– Ты прочел? – спросила я.
Он уткнулся лицом мне в колени и заплакал.
– Пусть хотя бы Масуд не знает, – взмолилась я.
Но Масуд и сам как-то догадался. Притих, погрустнел, часто сидел один в уголке. Он перестал строить дома и рисовать для тетушки Шери. Перестал спрашивать о ней и запретил себе даже произносить ее имя. Чуть позже я заметила, что рисовать он стал темными красками и странные сцены – никогда прежде я не видела на его картинах таких образов, таких оттенков. Я попыталась его расспросить, но к этим картинкам Масуд не сочинял истории, не предлагал никаких объяснений. Я страшилась того, как это невысказанное, незабываемое горе скажется на мягкой, жизнерадостной душе моего ребенка. Масуд был сотворен для радости, для любви, в утешение всем нам, не для того, чтобы страдать и скорбеть.
Как я могла укрыть моих мальчиков от горестного опыта, от той жестокой правды, с которой нам пришлось столкнуться? И это ведь тоже – часть взросления.
А еще тяжелее, чем мальчики, переживал Хамид. Он бесцельно бродил по дому, порой на несколько дней отлучался, возвращался таким же угрюмым, и я понимала, что он не нашел тех, кого разыскивал. Потом он в очередной раз исчез, и прошла неделя, а его все не было. Он даже не звонил проверить, не пытался кто-нибудь выйти с ним на связь.
Я жила в постоянной тревоге. С тех пор как я прочла о гибели Шахрзад, я боялась даже вида газеты, но теперь каждый день – и каждый следующий день раньше, чем в предыдущий – спешила к киоску и дожидалась привоза дневных газет. Прямо на улице я пролистывала каждый выпуск, меня била дрожь, но дурных новостей не было, и я, отдышавшись, брела домой. Я ведь не затем читала газету, чтобы узнать новости. Мне важно было убедиться в отсутствии тех самых новостей.
Под конец июля я дождалась тех известий, которых так страшилась. Продавец не успел даже перерезать бечевку, скреплявшую кипу газет, а большие черные буквы заголовка уже бросились мне в глаза, пригвоздили к месту. Колени подогнулись, я жадно хватала ртом воздух. Не помню, как расплатилась за газету,
Дурнота, слабость. Что я чувствовала, что должна была почувствовать? Я оплакивала казненных, но в сердце теплилась надежда: Хамида среди них не было. Значит, он все еще жив, думала я, скрывается, может быть, даже не был разоблачен и сможет вернуться домой. Благодарение Богу. А если он арестован? Я не знала, что делать. Ни на что особо не надеясь, позвонила в типографию. До конца рабочего дня оставался еще час, но там никто не брал трубку. Так и с ума недолго сойти. Неужели не с кем поговорить, не с кем посоветоваться, никто меня не утешит? Надо быть сильной, твердила я себе. Стоит дать волю тому, что бушует в сердце – одного словечка хватит, чтобы погубить нас всех.
Следующие два дня я провела во тьме и страхе. Исступленно трудилась, пытаясь как-то отвлечься. На вторую ночь произошло то, чего я, не признаваясь себе в этом, все время ожидала. Было за полночь, я ложилась спать, и вдруг они – сама не знаю как – очутились уже внутри нашего дома. Сиамак бросился ко мне, кто-то подтолкнул ко мне Масуда – он отчаянно кричал, – солдат наставил винтовку, мы все трое прижались друг к другу на кровати в спальне. Сколько их было, не сосчитала, они заполонили весь дом, они хватали все, до чего могли дотянуться, и швыряли на пол. Снизу донесся перепуганный возглас Биби, и мне стало еще страшнее. Солдаты выворачивали на пол содержимое всех ящиков и шкафов, разорили полки и кладовую, перевернули чемодан, они потрошили ножами простыни, матрасы и подушки. Я не знала, чего они ищут, но пыталась себя уговорить: обыск – хороший знак, Хамид жив, он на свободе, потому-то солдаты и ворвались к нам… Или его схватили, а все эти книги, документы и письма послужат уликами… И кто выдал наш адрес?
Все эти мысли и тысячи других, смутных, неуловимых, проносились в моем уме. Масуд прижимался ко мне, пугливо оглядываясь на солдат, Сиамак тихо сидел рядом. Я взяла его за руку – рука была холодная и слегка дрожала. Я заглянула сыну в лицо: он весь обратился в зрение, он подмечал каждое движение солдат. На этом лице я заметила не страх, а иное чувство, и меня пробрала дрожь. Никогда не забуду, как в глазах девятилетнего мальчика пылали гнев и ненависть. Я вспомнила о Биби – я больше не слышала ее голоса. Что с ней? Я даже подумала: а вдруг она умерла? Солдаты согнали нас с кровати. Они разодрали матрас, а потом снова велели нам сесть на постель и оставаться там.
Солнце успело взойти, прежде чем они покинули наш дом, унося документы, бумаги и книги. Масуд за полчаса до того уснул, но Сиамак держался, бледный, не издав ни звука. Не сразу я собралась с духом даже для того, чтобы слезть с кровати. Мне все казалось: кто-то из солдат остался в доме, притаился и подглядывает за нами. Я прошлась по комнатам. Сиамак неотступно следовал за мной. Я открыла дверь, выглянула – никого. Я сбежала по ступенькам на первый этаж. Биби лежала, распростершись поперек кровати. Боже, подумала я, она действительно умерла. Но подойдя, я услышала, как она хрипит, пытаясь вздохнуть. Я приподняла ее, подоткнула несколько подушек, налила воды и попыталась влить ей в рот хотя бы глоток. Скрывать что-либо от родителей не было нужды. Не оставалось тайн, нечего больше хранить. Я взяла трубку и позвонила отцу Хамида. Он постарался говорить спокойно, и я поняла, что эта весть не стала для него такой уж внезапной – чего-то в таком роде он и ожидал.