Книга тайных желаний
Шрифт:
Перед выходом он коротко оглядел меня и молча кивнул матери, затем, продолжив осмотр, велел:
— Не хмурься так, Ана.
— Скажи, куда мы идем, и, уверяю тебя, я стану более покладистой.
Отец промолчал, и я спросила снова. Как и мать, он не обратил никакого внимания на мои слова. В том, что родители пропускают мои вопросы мимо ушей, не было ничего необычного, это вошло у них в привычку, но столь откровенное нежелание отвечать встревожило меня. С каждым шагом нарастающая паника уводила меня все дальше в мир самых диких и ужасных фантазий. Мне вдруг пришло в голову, что рынок находится в той же огромной римской
Несколькими мгновениями позже воображение нарисовало другую картину: мы идем в синагогу, где родители, уставшие от моих просьб отдать меня учиться, как мальчишку, во всеуслышание заявят, что я позорю их своими устремлениями и самомнением. Надменный раввин напишет заклятие и заставит меня проглотить чернила, которыми оно написано. Если на мне нет греха, ничего не случится, а если я виновна, руки мои оскудеют так, что я больше не смогу писать, а зрение утратит ясность, лишив меня возможности читать, а то и, кто знает, я вообще могу остаться без глаз. Разве не подвергли подобному испытанию женщину, обвиненную в прелюбодеянии? Разве не сказано в Писании, что бедра ее оскудели, а чрево вздулось? Ведь я могу остаться безрукой и слепой еще до заката дня! «А если мы все-таки идем не в синагогу, — размышляла я, — меня приведут на рынок, где продадут арабскому принцу или торговцу пряностями, который повезет меня через всю пустыню на верблюде, раз и навсегда избавив от моих родителей».
Я сделала глубокий вдох. Затем еще один, приводя в порядок бестолково мечущиеся мысли.
Солнце подсказывало, что уже почти полдень, и я представляла, как Йолта просыпается и видит, что дом опустел, не считая Лави, который сообщит, что все отправились на рынок в роскошных нарядах. Вот бы она пустилась за нами вслед! Едва ли тетка разминется со столь пышной процессией — нам разве что кимвалов и труб недоставало. Я оглядывалась через плечо, надеясь, что Йолта вот-вот покажется, и представляя миг ее появления: вот она, запыхавшаяся, одетая в простую льняную тунику, каким-то образом понимает, что я в беде. Она идет плечом к плечу со мной, горделиво выпрямив спину по своему обыкновению, берет меня за руку и говорит: «Я здесь, твоя тетя с тобой».
По городу сновали местные богачи, а также чужеземцы со всей империи. Слух улавливал обрывки латыни и фригийского, арамейского, еврейского и греческого. Как всегда, на улицах было полно поденщиков из Назарета: каменотесов, плотников и разнорабочих, которые каждый день тратили не меньше часа, добираясь в Сепфорис через долину Нахаль-Циппори в поисках работы на одной из строек Ирода Антипы. Грохот повозок смешивался с воплями людей и ревом ослов, заглушая позвякивание монет у меня на лбу, перезвон колокольчиков на сандалиях и ту бурю, что бушевала у меня в груди.
Когда мы приблизились к городскому монетному двору, кто-то в толпе выкрикнул на арамейском диалекте набатеев: «Смотрите, вот идет пес Ирода Антипы!» — и я заметила, что отец вздрогнул. Когда и другие подхватили этот крик, один из солдат, который замыкал
Больше стыдясь нашей расточительности, чем опасаясь ненависти простолюдинов, я опустила голову, не желая встречаться с ними взглядом, и тут же вспомнила событие того дня, когда исчез Иуда, — событие, которое хотела бы забыть больше всего на свете.
В то утро брат отправился вместе со мной на рынок, где я надеялась найти папирус для письма. Обычно меня сопровождал Лави, но Иуда сам вызвался, и я возликовала. Мы неторопливо следовали тем же маршрутом, что и сейчас, и внезапно наткнулись на перевернутую повозку, рядом с которой распростерся ремесленник. Руку ему придавило мраморной плитой. Из-под камня тонкими паучьими лапками разбегались струйки крови.
Я попыталась удержать Иуду, не дать ему броситься на помощь:
— Он же нечистый! — воскликнула я, хватая брата за руку. — Оставь его!
Иуда вырвался и с отвращением уставился на меня.
— Ана! Где тебе знать о его бедах — тебе, девушке из богатой семьи, которая никогда не знала тяжелой работы, не испытывала голода! Воистину ты дочь своего отца!
Его слова обрушились на меня, словно каменная глыба. Пристыженная, я не шелохнулась, пока Иуда освобождал руку бедняги из-под камня и перевязывал рану полоской ткани, которую оторвал от собственной туники.
— Браслет, — бросил он, оборачиваясь ко мне.
— Что?
— Дай мне свой браслет.
Тогда на мне был обруч из чистого золота с рисунком в виде вьющейся виноградной лозы. Я отдернула руку.
Иуда приблизил лицо почти вплотную ко мне.
— Этот человек… — Он осекся, потом указал на группку потных оборванцев, которые остановились поглазеть: — Все эти люди заслуживают твоего сострадания. У них в жизни ничего нет, кроме поборов и долгов. Если они не могут заплатить, Ирод Антипа забирает у них землю, и тогда им остается только попрошайничать. Если этот человек не сможет работать, он пойдет по миру.
Я стянула сверкающий браслет с запястья и молча смотрела, как брат кладет его в ладонь раненого.
Иуда схлестнулся с отцом в тот же день, но позже. Мы же — мать, Йолта и я, — притаившись в тени, вслушивались в их спор с балкона над вестибюлем.
— Мне жаль, отец, что человек Симона бар-Гиоры плюнул в тебя, — говорил Иуда. — Но не тебе его осуждать. Эти люди в одиночку сражаются за бедных и обездоленных.
— Но я осуждаю их! — ярился отец. — Я осуждаю их за разбой и подстрекательство к беспорядкам. Что же касается бедных и обездоленных — они пожинают то, что посеяли сами.
Это его замечание, сделанное с такой легкостью, с таким бессердечием, привело Иуду в бешенство, и он проревел в ответ:
— Бедняки пожинают лишь плоды жестокости Антипы! Чем, по-твоему, им платить налоги, которыми тетрарх обложил их сверх обязательной храмовой подати и дани Риму? Их растирают в пыль, и ты занимаешься этим вместе с Антипой!
На мгновение наступила тишина, а затем отец прошипел:
— Вон! Убирайся из моего дома.
У матери перехватило дыхание. Все эти годы отец не особенно благоволил к Иуде, однако ни разу не заходил так далеко. Но разве брат набросился бы на отца, не вызови я у него утром отвращения своим злоречием? Мне стало нехорошо.