Книга тайных желаний
Шрифт:
— Не время печалиться и ныть, — сказал отец.
— Ана выходит замуж, — объявила мать с натянутой веселостью. Видимо, ей хотелось хоть как-то сгладить впечатление, которое производило мое неприкрытое отчаяние. — Это почетный брак, и мы благодарим Господа, ибо он благ.
Я почувствовала, как застыли руки Йолты у меня за спиной, и представила, что огромная птица хватает меня своими когтями и несет над крышами Сепфориса к веренице холмов с разинутыми пастями пещер.
Шифра распахнула тяжелую сосновую дверь в вестибюль. Там нас уже поджидал Лави с чашей для омовения
— Я отказываюсь от помолвки. — Голос был не громче шепота. Я сама не ожидала, что произнесу такое, и собственная дерзость потрясла меня, но я лишь набрала побольше воздуха и повторила уже более уверенно: — Я отказываюсь от помолвки.
Мокрые руки отца, с которых капала вода, замерли над чашей.
— Право же, Ана, — бросила мать. — Теперь тебе вздумалось перечить отцу? У тебя нет выбора.
Фигурка Йолты выросла перед отцом.
— Матфей, мы оба знаем, что согласие дочери необходимо.
— У тебя тоже нет права голоса в таких делах. — Слова матери вонзились в спину Йолты.
Ни отец, ни тетка не обратили на нее никакого внимания.
— Если бы это зависело от Аны, — сказал отец, — она вообще отказалась бы выходить замуж.
— Он вдовец, у него уже есть дети, — вступила я в разговор. — Он мне отвратителен. Я лучше стану служанкой в его доме, чем женой. Пожалуйста, отец, умоляю.
Лави, понуро уставившийся в чашу с водой, поднял глаза, и я увидела, что они полны печали. Мать нашла себе союзника в Шифре, коварной Шифре, но у меня оставался Лави. Отец купил его год назад у римского легата, который был рад избавиться от мальчишки-африканца, скорее годного для работы по дому, чем для военной службы. Имя Лави означало «лев», но я никогда не слышала ни малейшего намека на львиный рык — ничего, кроме деликатной готовности угождать моим желаниям. Если я выйду замуж, Лави лишится своего единственного друга.
— Мой долг — позаботиться о том, чтобы твой брак был удачен, Ана, — заявил отец с видом владыки, объявляющего свою волю. — И я исполню эту обязанность, хочешь ты того или нет. Твоя воля не имеет значения. Я предпочел бы получить твое согласие, тогда все пройдет куда легче, но если ты откажешься, нетрудно будет убедить раввина обойтись без него и провести обряд.
Его тон и жесткое выражение лица развеяли мои последние надежды. Не помню, когда отец был столь глух к моим мольбам. Он направился к кабинету, где занимался делами, но вдруг остановился и, оглянувшись, заявил матери:
— Исполняй ты свой долг лучше, она была бы более покладистой.
Я ожидала, что в ответ она набросится на отца, напомнит, кто уступил моим просьбам пригласить наставника, кто позволял мне готовить чернила и покупать папирус, сбил меня с пути истинного, — так мать и поступила бы при других обстоятельствах, но на сей раз сдержалась. Вместо этого ее гнев обрушился на меня.
Грубо вывернув мне руку, она велела Шифре схватить меня
Йолта следовала по пятам за нами, крича:
— Хадар, отпусти ее! — однако лишь без толку сотрясала воздух.
Вряд ли я хоть раз коснулась ногами пола, пока меня тащили по балкону мимо многочисленных дверей, за которыми находились наши комнаты: родительские покои, комната Иуды и, наконец, моя спальня, куда меня и втолкнули.
Следом вошла мать, приказав Шифре не пускать Йолту внутрь. Когда дверь захлопнулась, я услышала греческое проклятие, которое тетя выплюнула в лицо Шифре, — затейливое словцо, как-то связанное с ослиным дерьмом.
Я редко видела мать в такой ярости. Щеки у нее пылали, ноздри раздувались от гнева. Она вышагивала вокруг меня, осыпая упреками:
— Ты опозорила меня перед отцом, тетей и слугами. Твой позор ложится на меня. Будешь сидеть тут, пока не дашь согласия на помолвку.
Из-за дверей теперь доносились теткины проклятия на арамейском:
— Жирная свинья… гнилая козья плоть… дочь шакала…
— Я никогда не соглашусь! — Слова летели прямо в лицо матери.
— Не обольщайся, — оскалилась она, — твой отец позаботится о том, чтобы раввин признал брачный договор и без твоего согласия, нравится тебе это или нет. Но хотя бы притворись покорной дочерью, пусть ты и не такая. Притворись ради меня.
Она пошла было к двери, а я вдруг осознала всю глубину ее бессердечия, представила тяжесть будущего заточения и, повинуясь импульсу, крикнула ей в спину:
— А что сказал бы отец, узнай он, какой ложью ты потчуешь его все эти годы?
Мать замерла.
— Ложью? — Но она прекрасно меня поняла.
— Я знаю, что ты принимаешь настои из трав, чтобы не понести. Я знаю о льняном семени и смолах.
— Ах вот что, — скривилась она. — Полагаешь, если мне удастся убедить отца расстроить обручение, ты позаботишься, чтобы правда не дошла до его ушей? Так?
По правде говоря, мне и в голову не приходило ставить условия. Я лишь хотела ранить ее, как она ранила меня. Мать сама дала мне в руки оружие против себя, преподнесла его на блюдечке, и я воспользовалась случаем. Мне было всего четырнадцать, и я была в отчаянии. Помолвка с Нафанаилом бен-Хананией почти равнялась смерти, сулила жизнь в склепе. Я бы пошла на все ради избавления.
— Да, — подтвердила я, не веря своей удаче. — Убеди его, и я промолчу.
Она рассмеялась:
— Говори отцу что угодно. Мне все равно.
— Как ты можешь!
— Стоит ли беспокоиться, если ты сообщишь ему то, о чем он и сам подозревает?
Когда шаги матери затихли, я приоткрыла дверь и обнаружила ее приспешницу у порога: служанка сидела сгорбившись на низком табурете. Йолты нигде не было видно.
— Ты что же, здесь и заночуешь? — гневно спросила я Шифру.
Вместо ответа она захлопнула дверь у меня перед носом.
В тишине комнаты я почувствовала себя очень одиноко. Кинув взгляд в сторону двери, я выудила из-под кровати чашу для заклинаний и развернула ткань, высвобождая слова молитвы.