Книга теней
Шрифт:
Ежедневно сообщалось расписание казней и публиковались списки победителей «лотереи Святого Гильотена». Если осужденный был влиятельным или состоятельным человеком, имел связи, его помещали в одиночную, достаточно удобную камеру (того, за кого платили, и содержали в гораздо лучших условиях), он мог получать любовные записки и подарки от неизвестных поклонниц, ему передавали букеты цветов — маргариток и, конечно же, иммортелей. Да, богатые были избавлены от общества простонародья и с удобствами обитали в своих нарядных камерах, уставленных любимой мебелью, привезенной из дому. Многим в дневные часы дозволялось свободно уходить и приходить, не забывая, конечно, при этом дать взятку тюремщикам. Посетителей впускали в любое время. Тюрьма до такой степени являла собой срез общества в целом, что там зародился даже своего рода салон. Например, в Порт-Либре (бывший Порт-Ройяль) избранных обитателей тюрьмы приглашали послушать заключенных поэтов, читающих свои стихи, посмотреть
Тех, кто считался особенно опасными или кого хотели унизить, беден он был или богат, помещали в одну камеру с убийцами, ворами и прочим отребьем или с «падшими женщинами», как поступили, например, с мадам Ролан. Постоянно ощущая присутствие смерти (что было общей участью), мадам Ролан вдобавок была вынуждена стать свидетельницей сцен, исключительно присущих ее тогдашнему месту обитания — тюрьме Святой Пелагеи. В двух параллельных крыльях этого здания содержались соответственно мужчины и женщины, которые разыгрывали на широких подоконниках самые развратные театральные представления, какие только доступны воображению: мужчины проделывали друг с другом то, чего могли бы желать женщины, и наоборот, представительницы слабого пола самым грубым образом взбирались друг на дружку. Казалось, сам дух этой противоестественной близости наполнял, словно некое сомнительное благовоние, оба тюремных блока… Представьте себе, в какую краску могли вогнать министерскую, скажем, жену ее соседки по камере, ублажающие друг друга или глядящие на нее с нескрываемым вожделением.
Понятно, что лишь немногим было доступно понимание политического климата той эпохи: революционная политика была внове для всех. Малейшее проявление поддержки прежнего режима или лояльности ему могло стать в то время достаточным основанием, чтобы человека осудили и отправили на эшафот.
Для убийства существовали тысячи причин: это могла быть, к примеру, забава, замаскированная под правосудие, или месть во имя свободы. Про свободу же говорили, что это «девка, которая просит, чтобы ее взяли на ложе, усыпанном трупами»… Знатоки и ценители смерти занимали места в задней части сада Тюильри (то было лучшее место, чтобы наблюдать за работой гильотины на площади Революции), где нередко устраивали семейные пикники: детишки уютно сворачивались в клубок у ног взрослых или бегали вокруг, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, как катится в корзину очередная голова. Конечно, многие из этих знатоков позже сами оказывались на эшафоте, а за ними наблюдали уже другие.
В то долгое лето Париж захлебывался кровью. Это образное выражение можно понимать и буквально: граждане жаловались на страшное зловоние — вода в сточных канавах некоторых пригородов была окрашена кровью. Многие умирали от болезней, попив из этих медленно текущих алых ручьев.
Все это было непередаваемо мерзко. Революция была в некотором смысле благородным делом и в то же время — неизъяснимой мерзостью.
Летом 1792 года тюрьмы были переполнены — в них томилось более тысячи граждан, арестованных без достаточных оснований. Среди них — непокорные или неприсягнувшие священники, те, кто отказался принести клятву верности революции. Аресту подверглись и те, кто каким-то образом служил королевской семье, от последнего придворного лакея до мадам де Турзель, гувернантки королевы, и ее наперсницы принцессы де Ламбаль. Те аристократы, что остались во Франции, тогда как их друзья и родственники бежали, стали фишками в игре, целью которой было арестовать как можно больше членов семей ancien regime. Представителей таких семейств отправляли в разные тюрьмы, чтобы сделать еще более нестерпимо мучительной их встречу на эшафоте. Такие казни толпа предвкушала заранее. На одной из них присутствовала Мадлен: Мальзерба сначала заставили наблюдать, как гильотина лишила жизни его дочь, потом внучку, зятя и, наконец, сестру и двух ее компаньонок, — только после этого старику была дарована милость гильотинирования.
…Во сне я заблудилась…
Не знаю, какую тюрьму увидела я в своих грезах, глядя словно сквозь замочную скважину. Я видела лишь то, что двигалось в ограниченном поле моего зрения, и не могла повернуться в ту или иную сторону, чтобы определить свое местонахождение по вывескам или каким-то другим приметам.
Я видела толпу, теснившуюся, пытаясь быстрее пройти сквозь узкий тюремный вход, двери которого надзиратели распахнули настежь. Тех, кто с пиками, вытолкнули вперед. Это была чудовищная коллекция голов — мужских, женских; напудренные дамские парики, эти высокие сооружения, сбились набок, у некоторых прически растрепались. Ни одна из голов не была живой , ни одна не видела, как моя. Кроме этих ужасных голов на пики были насажены куски женских тел: гражданка, которая подняла высоко вверх лоскутья человеческой кожи, хвалилась, что это груди принцессы де Ламбаль. От отца Луи я узнала, что конец принцессы действительно был ужасен: ее выволокли из камеры, разрубили на куски, которые выставили
Я видела в поднятых руках целый арсенал оружия: больше всего было заостренных железных прутьев, столь любимых les piquers [137] , а также пистолеты, штыки и самое страшное — самодельные тесаки, призванные выполнить мясницкую работу от имени…
Именно должностные лица Коммуны города Парижа, убежденные, что тюрьмы служат рассадником заговоров, решили отдать заключенных на растерзание народу. Суды, мол, работают слишком медленно. Так была санкционирована оргия смертоубийства, длившаяся пять дней. В результате были убиты сотни священников, истреблены узницы тюрьмы Сальпетриер — исключительно женщины.
137
Пики, копья (фр. ).
То, что я видела своими словно в замочную скважину глядевшими глазами, было не в тюрьме Сальпетриер — ведь убивали только мужчин. Молящих о пощаде, их вытаскивали из распахнутых настежь камер, открытых, несомненно, тюремщиками, с готовностью выполнявшими предписание Коммуны. Еще бы! Эта «расчистка» освобождала камеры, которые можно было вновь сдать по более высокой цене, с большей выгодой… Убийцы так торопились, что редко доводили свою работу до конца. Они размахивали своими тесаками, там отсекая конечность, здесь просто нанося глубокую рану, и бежали дальше: не многие из жертв умерли от самих ран, смерть чаще всего наступала от потери крови. Каждый камень, каждая пядь пола и стен были скользкими от крови. Убегая, убийцы поскальзывались на каменных плитах. Кровь окрасила тюрьму и весь мой сон в красный цвет, цвет смерти.
Ужасной была та легкость, с какой парижане лишали свои жертвы жизни. Конечно, и до этого у них была не одна возможность усовершенствоваться в палаческом мастерстве. Например, в предыдущий месяц, десятого августа. Именно тогда народ захватил Тюильри и потребовал голов короля и королевы. Но для начала они разгромили находившийся рядом с дворцом garde-meuble [138] , растащив оттуда старинные алебарды, кинжалы, меч, якобы принадлежавший королю Генриху IV, и, совсем уже непонятно зачем, — инкрустированную серебром пушку, подаренную Людовику XIV королем Сиама. Ее катили из одного дворцового зала в другой, проламывая стены, хотя путь толпе преграждали всего лишь запертые тонкие лакированные двери. Король, королева, королевские дети со своей гувернанткой, принцесса де Ламбаль и еще несколько приближенных успели бежать и прятались в маленьком чулане в часовне те несколько часов, пока толпа двигалась из зала в зал, разбивая зеркала высотой в три человеческих роста, выбрасывая из окон позолоченную мебель, разрезая гобелены и картины. Никто ничего не брал: желание присвоить королевское добро недостойно революционера. Красть было нельзя, разрушать и убивать — можно.
138
Мебельный склад (фр. ).
И они убивали. Быстро пала плохо вооруженная швейцарская гвардия, потом личные охранники короля — кучка пожилых людей, известных как «рыцари кинжала». Вне зависимости от их политических симпатий были убиты королевские слуги — повара, конюхи, швеи, пажи.
В сентябре простолюдины еще не утолили свою жажду крови и обрушились на тюрьмы. Массовые убийства продолжались в октябре, ноябре и декабре; все это время члены королевской семьи оставались в заключении в замке Тампль, ожидая своей участи, которая с каждым днем становилась все более очевидной.
Тем временем власти предержащие (эти персонажи постоянно сменяли друг друга) пытались решить, как наилучшим образом избавить Францию от ее монархов. Этот урок еще не проходила ни одна из тогдашних европейских стран. Был, конечно, американский опыт, но они, эти колонисты, просто уплыли от своего короля… Их ждал восточный берег новой обширной страны.
Пока шли дебаты, la famille Capet [139] содержалась в замке-крепости Тампль, расположенной на землях, принадлежавших раньше графу Артуа, брату короля. Семье были отведены два этажа с маленькими душными комнатами: каменные стены, скользкие от плесени, низкие давящие потолки, полы, все в белых пятнах от птичьего помета. Замок кишел паразитами, мирно соседствующими с «паразитами королевской крови». Постельное белье, чтобы застелить жесткие кровати, предусмотрено не было. Стены, ранее окрашенные в чистый белый цвет Бурбонов, были теперь издевательски размалеваны красными, белыми и синими полосами, а поверх этого революционного узора был выведен текст «Декларации прав человека и гражданина».
139
Семья Капетов (фр. ).