Книга воспоминаний

Надаш Петер

Казалось бы, к тридцати годам человек обретает, быть может, обманчивое чувство уверенности в себе, и вот эта уверенность затрещала в тот вечер под собственной тяжестью; но в момент перед тем как рухнуть, все мои строения еще сохраняли первоначальную форму, хотя и не на своих местах, потому что сместилось все, и формы как бы символизировали собственную пустоту, не ведая о тех тектонических силах, которые им угрожали; все чувства и мысли, с одной стороны, были хотя и потрескавшимися, но все-таки формами зажатых в привычные рамки чувств и блуждающих наскучившими путями мыслей, и в то же самое время – уже только голыми символами этих форм; и все-таки в этом тектоническом потрясении, в последний момент перед полным крушением и распадом на меня словно бы снизошла благодать, и мне на мгновение приоткрылись какие-то главные принципы бытия вообще и моей жизни в частности.

Нет, я вовсе не лишился рассудка ни тогда, ни теперь, пытаясь с помощью ряда сравнений понять свое ощущение в тот момент, ведь уже и тогда я прекрасно осознавал, что то, что является для меня настоящей тюрьмой, тюрьмой моих чувств и идей, для француза, сидящего слева от меня, всего-навсего декорации, пахнущие

столярным клеем; в конце концов, там, внизу, в фанерной тюрьме на сцене только и происходит всего, что неотесанный тюремщик Жакино преследует своей страстью очаровательную Марселину, но та не нуждается в грубой мужской страсти, ее волнует юный Фиделио, под именем которого скрывается переодетая в мужское платье Леонора, проникшая в крепость, чтобы освободить Флорестана, невинно брошенного в подземелье возлюбленного, и ради того, чтобы достигнуть своей благородной и с личной, и с политической точки зрения цели, она без особых раздумий, хотя и с долей печального сожаления вводит в заблуждение влюбленную Марселину, совершая самый безнравственный, а может быть, самый веселый обман, какой может совершить человек против человека: будучи женщиной, она представляется юношей, что в конечном счете доказывает только то, что цель оправдывает средства; ведь все равно все любят всегда не того, кого они любят или хотят любить, но жизнь так устроена, что каждый каким-то образом должен найти любовь, и моральными принципами нам приходится иногда поступаться; а тем временем мое плечо ощущало и хотело и дальше ощущать плечо мужчины, сидящего от меня справа, чье непрошеное присутствие во мне ошеломляло, унижало, пугало и ужасало меня не меньше, чем то, что он неожиданно от меня отвернулся, оскорбив мое самолюбие, и хотя я знал, что он отвернулся временно, что это прозрачный трюк и что в данном случае он использует Тею таким же бессовестным образом, как на сцене переодетая Леонора использует не безупречно чистые, кстати сказать, чувства очаровательной Марселины, ведь не может же та не видеть, что в мужском платье перед ней не юноша! в то время как он – именно с помощью своей двуполости, чего же еще – использует в своих целях нечто, что при всей сомнительности является совершенно реальным; использует реальные чувства Теи, чтобы, лишив меня своего внимания, еще яснее дать мне почувствовать, какие возможности оно может открыть перед нами, но, естественно, сделать это он может, только действительно отвернувшись, только обратившись своими реальными или потенциально возможными чувствами к Тее, чувствами, отнятыми у меня, подобно тому как на сцене Фиделио сперва нужно стать настоящим мужчиной и заправским тюремщиком, чтобы затем, пленив душу Марселины, освободить своего истинного возлюбленного.

Словом, от меня не укрылось, что Мельхиор обнажил перед Теей некое скрытое и, возможно, поразившее его самого, но реальное чувство, я ощущал его эмоциональный переполох, его мальчишескую беспомощность, то есть то, что должна была ощущать и Тея, и она отвечала ему единственным возможным в такой ситуации способом: содроганием, быстрыми взглядами, учащенным дыханием, а следовательно, происходившее между ними, как мне было совершенно ясно, совершалось на основе полнейшей взаимности.

И в своей многократно запутанной ревности я уже не желал Мельхиора, я боялся его, считал его близость нахальным вторжением, точнее, желал не только его, но чувствовал, что желание, опосредованное его телом, все же влечет меня к Тее; все это можно было бы сформулировать и иначе: я был готов уступать приближению Мельхиора в той мере, в какой это позволяло мне быть ближе к Тее.

Примерно так продолжался этот обман, растянувшийся на два действия: чем больше приближалась Тея к Мельхиору, тем больше я приближался к Тее, хотя при этом все явственнее ощущал его физическое присутствие в своем теле; меня так и тянуло положить на его колено ладонь, и это тем более удивляло, что, насколько я себя помню, никогда еще мне не приходило в голову положить руку на колено другого мужчины иначе, как просто в знак дружбы, и все же рука моя испытывала неудержимое желание сделать это, причем сделать по двум причинам: с одной стороны, это был бы любовный знак, которым я мог ответить на полученный от него авансом жест, а с другой, и это в данный момент казалось мне более важным, я мог бы отвлечь Мельхиора от Теи, вернуть Тею себе.

И если бы там и тогда я о чем-либо думал, то мне стоило бы прежде всего вспомнить о времени, когда я был подростком, но как раз об этом, хотя, разумеется, мне приходили в голову разные мысли, я вовсе не думал; во всяком случае, если уж не о собственном отрочестве, то я мог бы подумать вообще о том опыте, который люди накапливают в подростковом возрасте, а затем, пережив жуткую пору созревания, под воздействием завоеванных, более того, в муках выстраданных наслаждений спешат поскорее забыть его.

Я должен был вспомнить о том, что в мучительном переходном возрасте единственным способом вырваться из парализующего нас бессилия перед чувственными побуждениями, чувственными исканиями и чувственным невежеством было принятие форм сексуального поведения, уже выработанных и санкционированных обществом, поставленных в рамки моральных ограничений, тех форм, которые, разумеется, не полностью совпадали с личными чувственными потребностями, ибо всякая форма подразумевает пределы и по определению лимитирует личную свободу, которую общество считает чем-то ненужным, неправильным, лишним, обременительным и с нравственности точки зрения предосудительным, однако в пределах этих ограничений мы все же могли найти некую сферу, некий модус любви, казавшийся нам оптимальным, когда, при соблюдении разумных условностей в распределении сексуальных ролей, мы могли проявить себя в другом, страдающем теми же муками самоограничения человеческом существе; в обмен на потерю всей полноты наших личных потребностей и желаний мы предлагали друг другу почти обезличенное, почти только физическое переживание сексуальной жизни; но даже и в этом случае пустота, неожиданно открывающаяся почти сразу после физического удовлетворения,

эта жуткая пустота обезличенности может быть компенсирована, ведь в результате любого, самого обезличенного физического контакта на свет может появиться нечто очень личное и естественное – ребенок, то есть самое личное, самое полное, самое органичное и самое совершенное, что только можно себе представить; это наше, говорим мы себе, наше кровное, беспомощное, подобное, но как бы и не совсем подобное, наше утешение за все прежние муки от неспособности органично соединиться, живой, настоящий предмет забот, печалей, радостей, страхов, нечто реальное, в отличие от пустых тревог осязаемое, дающее смысл.

Человек в таком возрасте напоминает потерпевшего кораблекрушение, чьи ноги отчаянно ищут опору над немыслимыми глубинами, а руки невольно хватаются за первый твердый на вид предмет, за что угодно и за кого угодно, хоть за соломинку, и если этот предмет удерживает его на поверхности бушующих бездонных страстей, то он не задумываясь его присваивает, цепляется за него, плывет вместе с ним, и по прошествии какого-то времени, ибо другого у него нет! только это? да, только это, безжалостно отвечает ему предмет, у которого тоже нет ничего другого! он уже начинает верить, подчиняясь мистическим представлениям, которые неизменно рождает беспощадный инстинкт самосохранения, что случайно подплывший к нему предмет и в самом деле принадлежит ему, что предмет выбрал его, а он выбрал предмет, но к этому времени сила ритмично раскачивающихся волн выбрасывает его на песчаную отмель зрелости, он, благодарный и верный, превращает святую случайность в культ; хотя можно ли называть случайностью то, что спасло нас от гибели?

Мне казалось, что на пошатнувшейся эмоциональной почве все, представлявшиеся столь надежными построения, которые я с таким усердием сооружал в течение десяти лет своей любовной практики, вот-вот рухнут; казалось, будто до этого в любви я всегда уступал простому желанию выжить, маниакально и ненасытно умножал несомненно доступные моему телу физические наслаждения вместо какого-то реального жеста, который, быть может, был бы больше чем жестом; но ухватить разумом его смысл я не мог и поэтому вечно был вынужден что-то хватать руками и болтаться с тем, что ухвачено, на большой воде, так и не находя однажды выскользнувшей из-под ног почвы; вот почему меня никогда не могло утешить физическое наслаждение, отсюда и постоянные поиски, мучительное стремление к другим телам, столь же мучительно куда-то стремящимся! и поразило меня вовсе не то, что через тело сидящего рядом со мной мужчины я устремляюсь к Тее, что он, через Тею, проявляет свое влечение ко мне, что в Тее в конечном счете я возвращаюсь к нему, то есть оба мы, не в силах остановиться, кружим вокруг нее, стремимся к банальным парным отношениям, но нас трое, а могло бы быть и четверо или пятеро, отнюдь нет, эта перипетия поражала меня тем, что казалась очень знакомой, настолько знакомой, что чудилась едва ли не воспоминанием, однако восстановить в своей памяти точное место и время происходившего я не мог; зато показалось, что за этой перипетией я внезапно увидел сидящее внутри меня обнаженное тело инстинктивного чувственного желания, и вместо того чтобы наблюдать за событиями на сцене, я, естественно, наблюдал за ним! оно было маленькое, покрытое голубоватой кожицей, влажное и пульсирующее, одинокое, отдельное и от них, и даже от меня самого; казалось, будто я видел телесный приют, телесную форму голой жизненной силы, которая, вопреки современным суевериям, не женского и не мужского пола, пола у нее нет, потому что нужна она только для того, чтобы люди посредством нее могли свободно общаться друг с другом.

В тот вечер ко мне вернулась частица былой свободы, казалось бы, навсегда потерянной, свободы души, ощущений; и сегодня я не без горечи говорю, что эту свободу я получил напрасно, потому что напрасны были все мои чуткие ощущения и проницательные наблюдения, если в их понимании и оценке я проявлял себя как глупое и наивное дитя своего времени; у меня было вроде бы обоснованное подозрение относительно состояния дел, но это смутное и неубедительное подозрение я принял за истину и этой принятой за истину догадкой решил тут же воспользоваться, занять, исходя из чувств, интеллектуальную позицию, более того, сразу добиться практических результатов, я жаждал успеха, хотел влиять, контролировать, управлять другими, ощущая себя неким главным распорядителем любовной мистерии, оперирующим предоставленной ему информацией, но весь мой десятилетний опыт усердных любовных манипуляций сыграл со мной злую шутку: я доверял только тому, что мог реально заполучить, пренебрегая всем тем, что является невещественным и чем, следовательно, нельзя физически наслаждаться; исходя из примата разума, я выводил за пределы реальности всё недоступное уму и, таким образом, отдалял от себя то, что воспринимается и вообще существует только на уровне ощущений и является моей субъективной реальностью, или, может, наоборот, ради ощущения личной реальности я игнорировал реальность безличную, внешнюю; так или иначе, голос совести и присущее мне ощущение собственной ирреальности тщетно сигнализировали, что я роковым образом заблуждаюсь, в силу своей ментальности я не верил им.

Обо всем этом я счел необходимым сказать перед тем, как продолжить повествование и вернуться к нашей послеполуденной прогулке, чтобы обрисовать духовную обстановку, где действуют два человека, каждый из которых пытается использовать другого в своих интересах, в то время как их прогулка, конечно же, связывает их, то есть, образно говоря, они следуют по тропинке, которая уже вытоптана другими.

Ибо каким бы порядочным ни было в конечном счете мое намерение, как бы искренне я ни стремился, несмотря ни на что, соблюдать нейтральность, мы неуклонно, ступень за ступенью погружались в материю чувств, которую невозможно было потом отделить от живой материи тела; и тщетно мы ограничивались только завуалированными словами, никакого прямого вторжения, в крайнем случае только молчание! но даже и эти слова со временем обретали иное значение, понятное только нам двоим, и слова эти вели нас туда же, своим смыслом вытесняя ту цель, которой мы честно и с уверенностью в ее реальности собирались добиться.