Книга жизни. Воспоминания
Шрифт:
Не надо забывать, что это был тот момент пьесы, когда городничий восклицает:
— Инкогнито проклятое! Того вот и жду, что дверь отворится и шасть!
Двери с треском распахиваются — и городские сороки влетают на сцену с криком. И вдруг их нет!
Иду на сцену. Помощник режиссера тоже бледен, трясет всего.
— Что же это? — спрашиваю. Он разводит руками:
— Вот, подите же, — заговорились. Иду к директору в ложу. Меланхолически сидит с крестом на шее и протянув ноги на стуле. Говорю:
— Видели?
—
— Что же с ними делать? — спрашивает. Пожимаю плечами.
— Подумать надо. Опять пауза.
— Месячное жалованье? И выговор? — спрашивает он.
— По крайней мере.
— Объявить им сейчас же?
— Нет, уж после окончания.
Директор идет в царскую ложу, как в воду опущенный. Возвращается более оживленным.
— Как будто не заметили.
По окончании спектакля директор говорит:
— Вы еще ничего им не говорили? Нельзя налагать никакого наказания: государь велел благодарить труппу за прекрасное исполнение.
— Так я выговор от себя сделаю.
— От себя — частным образом, — но не от дирекции. Все трое ожидали, что их исключат немедля, и ждали, ни живы ни мертвы, результата. — Я проморил их еще с четверть часа и затем объявил им личный выговор, сказав, что на этот раз… — но если… и пр. Третий случай. Идет "Ришелье" в Михайловском театре.
— Это мелодрама, — говорит мне директор кисло.
— Почему же мелодрама? Просто — комедия. Ведь она — Бульвер-Литтона [74].
— А кто такой Бульвер-Литтон?
Тут оставалось скиснуть мне.
Когда-то у меня Всеволожский спрашивал:
— Есть такая пьеса у Островского… Он поискал записки на столе.
— … "Сердце не камень"? — Есть? И порядочная пьеса? Я совсем не знаю.
Между мною и дирекцией постепенно начались трения. Сначала все шло из-за пустяков.
Один артист подает через меня прошение — просит сто рублей, по примеру прежних лет, на костюмы. Я подтверждаю на прошении, что он сыграл в сезоне более ста раз в своих костюмах. Дирекция отказывает с замечанием: "Странно, что управляющий труппой не знает, что сумм на добавочные костюмы артистов не существует". — А я пишу: "Странно, что дирекция много раз выдавала такие добавочные суммы".
Директор не поладил с Лаппой, управляющим конторой. Лаппе, как всегда в таких случаях, дали повышенную пенсию и уволили. Произошло это, главным образом, потому, что Лаппа не все мероприятия дирекции одобрял и открыто говорил об этом.
На место Лаппы был назначен Г.И. Вуич — товарищ Теля-ковского по полку, они были "на ты" между собой. Вуич был человек строгой пунктуальности и справедливости. Он недолго управлял конторой: года через три он сам подал в отставку. Уход его был очень грустен для многих артистов. О нем осталось у меня хорошее воспоминание.
Постепенно началась перемена в составе всех служащих. И инспектор училища, и бухгалтер, и начальник монтировочной части — все
— Вы не исполняете моих распоряжений…
— Мне не позволяют их исполнять.
— Кто?
— Интересы репертуара, — ответил я.
Когда приходил я за каким-нибудь решением к нему, он говорил "да". Но стоило мне уйти от него в театр, как звонил телефон:
— Я передумал, — говорил директор.
— А я уже распорядился согласно вашему распоряжению, — заявлял я. — Поздно.
Иногда на звонок телефона говорили Теляковскому, что я уже уехал из театра, — я избегал по возможности разговоров с конторой.
Конечно, на меня тянулся целый ряд жалобщиков к директору. Жаловались на мою несправедливость, на мою предвзятость, на мое нежелание допустить на сцену жалующегося в роли… Было всего человек десять из труппы, которые не ходили с жалобами на меня. А были и такие, что бегали с жалобами и в глаза мне жестоко ругали Теляковского.
Но, во всяком случае, моих распоряжений не изменяли, — и это самое главное. Я внушал дирекции, что составление годового репертуара — дело не только мое, — но целого коллектива. Но утвержденный репертуар — уже не подлежит изменениям. Исполнение его я беру на себя и отвечаю за это исполнение.
Глава 38 9 января 1905 года
9 января 1905 года. Прекращение спектакля. Закрытие театра на три дня. Предчувствия грядущей грозы. "Все возможно".
9 января 1905 года разыгралась гнусная сцена на Дворцовой площади перед Зимним дворцом.
Священник Гапон уверил рабочих, что они должны идти к Зимнему дворцу и вручить лично просьбу государю. Он сам пойдет с ними, они на коленях вымолят у "царя-батюшки" льготы для рабочих!
Надо было быть очень наивной натурой, чтобы верить в успешность такого маневра. Может быть, много лет тому назад он и мог бы дать какой-нибудь результат. Но не теперь, в XX веке, при Николае II!
День был ясный, морозный. Было воскресенье. В Александрийском театре утром был назначен "Недоросль", вечером — "Горячее сердце". Меня задержало что-то дома до двух часов, да мне и не было в театре особого дела. Когда я переезжал через Невский, у Аничкова дворца я заметил, что езды было меньше, чем всегда в воскресный день. Но толпы гуляющих на тротуарах были значительные.
В театре было все спокойно, и спектакль шел своим чередом. Кто-то пришел за кулисы и рассказывал, что на площади у Зимнего дворца стреляли. Много раненых. Но этому рассказу никто не придал значения: мало ли что болтают.