Книга жизни. Воспоминания
Шрифт:
Пьесу дали пять раз. Больше она не шла нигде. Когда совершился переворот 17-го года (это через пятнадцать лет после постановки!) и репертуарно-театральная секция занималась издательством и намечала ряд пьес, которые надо было рекомендовать для всех театров, я — член этой секции — настаивал на напечатании "Осенней скуки". Наконец она вышла отдельным изданием. Но это не повлияло на ее театральную жизнь: она гниет по-прежнему на архивных полках.
Отмечу еще одно событие, относящееся к этому сезону. Директор мне сказал, что министр распорядился приготовить один драматический спектакль для Эрмитажа. По-видимому, что могло быть проще, как приехать в Александрийский театр? Но существовал театр эрмитажный со времен Екатерины. На нем давались только любительские спектакли.
Я отвечал, что "Горе от ума".
Дело в том, что монтировка пьесы Грибоедова была настолько плохая, что я не решался в ней играть. Эрмитажный спектакль позволял заново монтировать "Горе", не стесняясь в средствах, — т. е. было намечено три новых декорации и все новые костюмы.
"Горе от ума" шло у нас по старым традициям, по плохому тексту, в нелепых декорациях. Дело доходило до того, что Шишков написал по заказу Всеволожского для четвертого акта какую-то эрмитажную лестницу с 30 ступеньками наверх, не зная совсем того, что Грибоедов вкладывал в речи Софьи первоначально слова:
— Дом небольшой, так бала дать нельзя.
Первый, второй и третий акты шли в одной декорации того же Левота, в которой можно было играть Sans-Gene, но никак не "Горе от ума". Я дал эскизы Аллегри для декорации 1-го и 2-го актов, — той же декорации для 3-го акта, с четвертой стеной, которая была невидима в первых действиях, и набросок А. Янову для последнего действия, где низкие сени московского дома первой половины XIX века освещались с трех сторон: корсельскими лампами, огнем от топящегося камина и луной, пробивающейся сквозь двойные рамы запушенного вьюгой окна.
Я настоял на том, чтобы Софья в первом акте выходила в меховом шлафроке. Чтобы Чацкий приезжал в первом действии не во фраке, — а в дорожном костюме, в котором его несколько раз вываливали в снег. Лакей, докладывавший о Чацком, был не в ливрее (в седьмом часу утра!), а в куртке с пыльной тряпкой: он вбегал впопыхах докладывать о барчуке, который прежде жил здесь и учился, а потом три года пропадал за границей. Да это был не доклад, а радостное оповещение, что Александр Андреевич, наконец, приехал. Молчалин являлся не извивавшимся ужом несчастным чинушей, а карьеристом, получившим за службу при архивах (самое аристократическое место служения в Москве) чин коллежского асессора, дававший права на потомственное дворянство. Молчалин ездит верхом по Москве; играет в вист с самим Фомой Фомичом, первым гостем на балу Фамусова, и ведет под руку кавалерственную даму, бывшую фрейлину Екатерины II, Хлестову. В отношениях Молчалина к Софье за основание положены были слова его из 4-го акта, что он ничего "завидного" не видит в браке с ней и для него нужен тесть теперь несомненно повыше Фамусова. Из нотаций, что читает он Софье и Чацкому, видно то превосходство, которое чувствует он в себе.
Скалозуб являлся молодым полковником, 27-30-летним офицером, так как он сам говорит, что служит с 9-го года, а тогда поступали в полк чуть не подростками. Петрушка был красивым молодым лакеем, грамотным буфетчиком (на руках которого было все серебро и столовое белье), с вечно разорванным локтем. В последнем более всего, быть может, виновата была Лиза, которая сознается:
Как не полюбить буфетчика Петрушу!
[В Художественном театре… в Москве было при постановке, очевидно, два Петрушки. Один — подслеповатый дряхлый старик, которого играл Артем и который (рассудку вопреки, наперекор стихиям) вписывал в календарь предначертания Фамусова на будущую неделю, и другой — никому невидимый, которого любит Лиза].
Наконец, весь уклад старого барского дома с крепостной дворней являлся основной задачей постановки.
Все цензурные выпуски (за исключением фразы Загорецкого — "хошь и животные, а все-таки цари!") были восстановлены. Чацкий говорил про "дворцового Дон Кихота", Репетилов проводил слова Лохмотьева в правильной редакции:
За
Желудок дольше не варит!
Бала даже для эрмитажного спектакля не дано было времени срепетировать как надо. Но главное затруднение оказалось не в этом, а в распределении ролей. Намеченное мною распределение оказалось невыполнимым: надо было распределить роли не по талантам, а по получаемым артистами окладам.
Началось с Софьи. Сперва намечена была молодая, талантливая артистка. Потом директор заявил, что необходимо, чтоб артистка, всегда игравшая эту роль, выступила в ней. Когда этот вопрос, по-видимому, был кончен, Комиссаржевская заявила, что она получает больший оклад и потому роль по праву принадлежит ей. Она и играла. То же было и с остальными ролями. Только Давыдов-Фамусов, Жулева-Хлестова и Савина-Горич — остались на своих местах, как это и было намечено. Вся тайна открылась для меня потом: участвующие в эрмитажных спектаклях получали подарки — булавки, запонки, брошки с буквой Э. Все добивались этих подарков, хотя эти вещи стоили 30 — 80 рублей.
Спектакль прошел благополучно. Государь остался доволен и благодарил артистов. Но придворная камарилья нашла выбор пьесы неприличным: помилуйте, Чацкий так непочтительно отзывается о дворе, так смеется над историей с Максим Петровичем, что едва ли такую пьесу уместно было ставить на придворном спектакле.
Как бы то ни было, мы приобрели новую постановку — Горе от ума", которая потом держалась на репертуаре четверть века.
О "неприличности" спектакля я узнал только несколько лет спустя; в 1902 году мне никто не поставил на вид этого. Но о неприличности другого эрмитажного спектакля, в 1903 году, когда московская труппа великолепно исполнила "Волки и Овцы" Островского, я слышал тогда же. Я думаю, тут виновником этого недовольства был милейший И.А. Всеволожский, бывший директор театров. Теперь как управляющий Эрмитажем он непосредственно принимал участие и в спектаклях как хозяин помещения. Он утонченный придворный эпохи Короля-Солнца. И вдруг Теляковский преподносит Островского в Эрмитаже! Впрочем, все, что бы ни было поставлено там, подвергалось жестокой критике. Шаляпин пел "Бориса" — говорили, что нельзя выводить на сцену царя-убийцу. Поставлен был акт из "Баядерки" — "В царстве теней" — указывали, что нельзя демонстрировать царю полтораста покойниц. Давали "Моцарт и Сальери" с Собиновым и Шаляпиным — возмущались, что выбрана пьеса с отравлением. Всеволожский говорил, что нечего другого и ожидать от "нынешнего управления Фредерикса". Когда спросили его про назначение Теляковского директором, — что он об этом думает, — он воскликнул:
— Что Людовик XIV может думать о Любэ, стоящем теперь во главе Франции президентом?!
Глава 36 Сезон 1902/03 года
Сезон 1902/03 года. Уход Комиссаржевской. Постановка "Недоросля". "Ипполит" Еврипида. "Чайка" Чехова. "Зимняя сказка" Шекспира. "Шейлок". Возобновление "Дела" Сухово-Кобылина и "Месяца в деревне". Столкновение с Савиной. Пьеса, "приятная для Двора".
В сезоне 1902/03 года было у меня намечено: возобновление в новой постановке "Недоросля"; постановка "Ипполита" Еврипида; "Горя от ума" в эрмитажной монтировке; постановки заново "Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского" Островского;
"Чайки" Чехова, и — если позволит время — "Зимней сказки" Шекспира. Хотя директором и министром был утвержден этот репертуар, но полностью выполнить его не пришлось.
Комиссаржевская, как я заметил выше, просила не давать "Фауста" весною, а перенести его на позднюю осень. Кроме того, я предложил ей возобновление "Чайки", причем она — как единственная исполнительница — оставалась на прежнем месте, — все же остальные были заменены новыми персонажами: Савиной, Давыдовым, Ходотовым и др. Она, по-видимому, с радостью пошла на это возобновление.