Книга
Шрифт:
— Но это невозможно, бар-Раббан. У Идола уже есть имя. Мы назовем его Ешу.
— Ешуа? — переспросил я. — Почему Ешуа? Чем плох Адам?
На мое плечо легла рука Йоханана. Он и на этот раз не отпустил меня слишком далеко.
— Идол не заслуживает человеческого имени, — Йоханан развернул меня к себе, заглянул в лицо, и я сразу растерялся.
Йоханановы глаза всегда действовали безотказно. Я еще успел пролепетать, что Ешуа, мол, тоже человеческое имя, но Йоханан улыбнулся и поправил:
— Не Ешуа, а Ешу. Это очень важно. Он будет зваться у нас именно «Ешу», три буквы, сокращение от «емах шмо везихро».
— «Да сотрется имя его и память о нем»… — повторил я вслед за ним, начиная понимать.
Они действительно продумали все, каждую
— Конечно, это указание, — проговорил он, подтверждая мою безмолвную догадку. — На тот случай, если потом, когда все откроется, кому-то еще понадобятся доказательства. Мы расставили эти знаки повсюду, так, что их трудно будет не заметить. А еще мы подробно опишем всю эту историю в отдельной книге. Мы выбьем ее на меди, чтобы пережила тысячелетия и спрячем ее особенно тщательно. Мы назовем ее «Книга Ковчега» и объясним там все наши решения и поступки. И тогда уцелевшие праведники прославят наши имена. Наши — это и твое тоже, бар-Раббан.
— Бар-Раббан? — мрачно переспросил я. — Невелика награда… Я ненавижу это имя, а ты предлагаешь мне увековечить его…
— Знаешь что? — вдруг воскликнул Йоханан. — Вторую часть имени можно оставить, если уж это так для тебя важно. Пусть будет «бен-Адам». В конце концов, кто создает идолов, как не люди? Значит, идолы — людские детища, сыны человеческие. Решено! — он торжественно воздел руку и возгласил. — И наречется он Ешу бен-Адам, Ешу, сын человеческий! Как тебе?
Я благодарно кивнул. Мечты редко сбываются в полном объеме даже у самых отъявленных счастливчиков. А уж мне грех было жаловаться. Видели бы вы мой въезд в Ерушалаим! Как вы, наверное, помните, я мечтал когда-то о славе полководца, о разукрашенной колеснице во главе победоносного войска… Подумаешь, полководец! В первый день второй недели месяца Нисан в ворота Ерушалаима въезжал сам Машиах! И это был я! Я!
Шимон и Йоханан позаботились о том, чтобы связь Ешу с Книгой была ясна с самого начала: я восседал на прекрасной ослице, разукрашенной цветами, — в точности, как это предсказывается у пророка Закарии. Отовсюду слышались мольбы о спасении: «Ошиа на!» «Ошиа на!» — опять же, в точности, как поется в известном псалме. Люди устилали мне дорогу пальмовыми ветвями и собственными одеждами. Гм… люди?.. — Конечно, все это делали наши кумраниты. Репетиции не прошли даром.
Просто удивительно, какого эффекта можно достичь слаженными действиями всего лишь ста пятидесяти человек! Даже у меня временами создавалось впечатление, что мое имя скандирует вся сбежавшаяся на шум многотысячная толпа. Впрочем, знаете, возможно, так оно и было. Нет ничего заразительней массового порыва — любого, от безудержного бессмысленного прославления до столь же безудержной и столь же бессмысленной ненависти. В эту неделю мне предстояло стать свидетелем… а точнее, объектом и того, и другого.
И все же — свидетелем или объектом? Видите ли, мои сомнения совсем не случайны: я никак не мог избавиться от чувства, что все это происходит не со мной. Не мне кричат «Ошиа на!», не меня именуют «царем Еуды» и «Машиахом, Давидовым сыном», не моя рука болит от постоянного приветственного жеста, не мои губы застыли в кроткой заученной улыбке… Разве это меня зовут Ешу, сын человеческий? Я ведь бар-Раббан, полнейшее ничтожество, никчемный сын выдающегося отца… И тем не менее, тем не менее… именно мою задницу натирала костлявая ослиная спина, именно ко мне были обращены исступленные лица, именно задуманое мною прозвище слышалось из толпы:
— Кто это там едет, прекрасный, как Машиах?
— Это Ешу бен-Адам, наш царь и спаситель! Бен-Адам! Бен-Адам! Сын человеческий!
Ах, если бы отец видел мое торжество!..
Между тем, запланированное представление продолжалось. Неимоверный шум, произведенный нами на въезде, неизбежно должен был привлечь внимание
Но Шимон и Йоханан, конечно же, не были настолько наивны, чтобы полагать, что меня поволокут на суд за одни лишь нелепые претензии на царство. Решающий удар по спокойствию властей планировалось нанести непосредственно в Храме, в сердце Святого Города. Именно туда продвигалась наша процессия, продвигалась по возможности длинным, извилистым путем, дабы захватить в свою орбиту как можно больше зевак и случайного люда.
Дебош в Храмовом дворе мы репетировали дольше всего, даже выстроили на скорую руку макет в пустыне, недалеко от Кумрана. Это было единственное место, где Йоханан попросил меня внести свою практическую лепту — впрочем, минимальную. Основная работа и здесь падала на плечи кумранских боевых групп. К моменту, когда наша процессия подошла к распахнутым воротам, кумраниты уже рассредоточились на ключевых местах внутри Храмового двора. Йоханан, который всю дорогу вел под уздцы мою ослицу, обернулся и кивнул. Это был сигнал. Я спешился и уверенно двинулся в ворота. Два толстых обормота из храмовой стражи с перепугу наставили на меня острия копий, но я не замедлил шага. «Иди, будто вокруг тебя нет ничего, кроме вечности,» — так учил меня Шимон, и теперь я вел себя в точном сответствии с этим указанием.
Копья качнулись у самой моей груди, толпа взревела, стража бросилась наутек, и я беспрепятственно вошел во двор. Я шел, хорошо видный всем, в центре широкого, образованного кумранитами кольца, как метеор в голове многохвостой людской кометы. Как всегда во время праздника, двор был заполнен менялами, а также продавцами жертвенных ягнят и голубей. Бедняги… еще не зная, что им предстоит, они взирали на меня, открыв рот, а некоторые, заразившись общим энтузиазмом, уже вопили свое «ошиа на!»
Меня подвели к заранее намеченному меняльному столу. Я оторвал свой взгляд от голубого ерушалаимского неба, куда вперялся согласно предварительным наставлениям Йоханана и посмотрел на несчастного торговца. Я сразу узнал его. Это был бывший сосед моего отца, толстяк Нахум из Нацрата. Обычно он в течение всего года выменивал у проезжих купцов и у горожан тирские монеты, подходящие для храмовой подати — в отличие от прочих тирская чеканка не пятнала себя языческими изображениями — а потом, на Песах уносил свою добычу в Ерушалаим, чтобы немножко подзаработать. Пару раз его грабили по дороге, и тогда многочисленная Нахумова семья голодала до самого Шавуота. А еще Нахум был знаменит своим особенным, пронзительно высоким и очень заразительным смехом. Но теперь ему было совсем не до смеха. Теперь он стоял передо мной, выпучив полные благоговейного ужаса глаза и начисто позабыв про свои драгоценные монетки, столбиком сложенные на маленьком меняльном столе.
Уже это было невероятно, потому что о деньгах Нахум не забывал нигде и никогда. Но меня поразило другое: этот человек не узнал меня! Меня, выросшего у него на глазах, игравшего с его детьми, многократно сидевшего рядом с ним за одним шаббатным столом! В последний раз мы виделись около четырех лет назад, но я не мог настолько измениться. Не мог! И тем не менее… Нахум из Нацрата смотрел на меня и видел перед собой грозного и могущественного пророка, возможно, самого Машиаха, солнце, вдруг сошедшее на землю, грозовую молнию, пламенеющую над его разом вспотевшей лысиной! Вы понимаете? Ничтожного бар-Раббана больше не существовало! Я добился своего, о милосердный Боже!