Книги Бахмана
Шрифт:
Харкнесс приблизился к ним. Теперь он шел рядом с Олсоном.
— Со мной-то такого не будет, — заявил он. — Если я выиграю, то куплю себе целый караван «чеккеров». Если я здесь выиграю, я вообще, наверное, больше пешком ходить не буду.
— Ты не понял, — сказал Гаррати. Еще никогда в жизни он не был так рассержен. — Ешь ты картофельный суп или филе из телятины, живешь в лачуге или в особняке, когда ты умрешь, все кончится и тебя положат в холодильную камеру в морге, как Зака или Эвинга, вот и все. Я хочу только сказать, что лучше получать время от времени, понемногу.
— Какой красивый словесный понос, — вмешался Макврайс.
— Разве? — закричал Гаррати. — А ты-то какие планы строишь?
— Ну, сегодня сфера моих интересов здорово изменилась, это верно…
— Еще бы она не изменилась, — проворчал Гаррати. — Разница только в том, что сейчас мы все на грани смерти.
Наступило молчание. Харкнесс снял очки и принялся их протирать. Олсон заметно побледнел. Гаррати пожалел о своих словах; он зашел слишком далеко.
Сзади кто-то явственно произнес:
— Слушайте, слушайте!
Гаррати обернулся, уверенный, что это сказал Стеббинс, хотя он еще ни разу не слышал голоса Стеббинса. Но Стеббинс шел, как и раньше, глядя себе под ноги.
— Кажется, я чересчур увлекся, — пробормотал Гаррати; он понимал, однако, что по-настоящему увлекся не он. По-настоящему увлекся Зак. — Кто хочет печенья?
Он раздал печенье товарищам. Случилось это ровно в пять часов. Солнце, наполовину опустившись, как будто зависло над горизонтом. Наверное, прекратилось вращение Земли. Трое или четверо самых рьяных ходоков, ушедших вперед от пелетона, сбавили скорость и шли теперь меньше чем в пятидесяти ярдах впереди основной группы.
Гаррати чудилось, что дорога проложена вдоль нескончаемого подъема и идти под гору им теперь вообще не суждено. Он подумал, что если бы это было правдой, то им в конце концов пришлось бы дышать через кислородные маски. Вдруг он наступил на валяющийся на дороге пояс с карманами для концентратов. Он с удивлением огляделся. Это пояс Олсона. Ладони Олсона как раз шарили по животу. На его лице было написано мрачное изумление.
— Я уронил его, — объяснил Олсон. — Хотел взять поесть и выронил его. — Он засмеялся, словно желая показать, какая же глупая штука с ним приключилась. Смех тут же резко оборвался. — Я хочу есть, — сказал Олсон.
Никто не ответил. К этому времени все уже прошли мимо пояса, и никто не имел возможности подобрать его. Гаррати оглянулся и увидел, что пояс Олсона лежит как раз поперек белой линии.
— Я хочу есть, — терпеливо повторил Олсон.
Главному нравится видеть крутых ребят, кажется, так сказал Олсон, когда вернулся к ним, получив свой номер? Сейчас он уже не назвал бы Олсона крутым парнем. Гаррати исследовал карманы собственного пояса. У него осталось три тюбика концентратов, крекеры и кусок сыра. Правда, сыр довольно грязный.
— Держи, — сказал он и протянул Олсону сыр.
Не сказав ни слова, Олсон съел сыр.
— Мушкетер, — сказал Макврайс все с той же кривой улыбкой.
К половине шестого уже достаточно стемнело; в воздухе висела дымка. Первые
— А что будет, если туман сгустится и кто-нибудь случайно сойдет с дороги?
Немедленно откликнулся легко узнаваемый отвратный голос Барковича:
— А ты как думаешь, дурила?
Сошли четверо, подумал Гаррати. За восемь с половиной часов ходьбы сошли всего четверо. Он почувствовал толчок в желудке. «Мне ни за что не пережить их всех, — подумал он. — Не пережить всех. А с другой стороны, почему бы и нет? Кто-то обязательно будет последним».
Вместе с дневным светом угасли разговоры. Наступила гнетущая тишина. Обступившая их тьма, влажный воздух, лужицы на дороге… Впервые все это показалось ему абсолютно реальным и совершенно ненатуральным, ему захотелось увидеть Джен или маму, вообще какую-нибудь женщину, и он спросил себя, какого черта он здесь делает и как можно было так влипнуть. Он не мог даже обмануть себя — не знал, мол, заранее, ибо все знал. И влип-то не он один. В этом параде сейчас принимали участие еще девяносто пять придурков.
В горле опять образовался слизистый шарик, мешающий глотать. Гаррати заметил, что впереди кто-то тихо всхлипывает. Он не знал, давно ли слышит этот звук, и никто вокруг не обращал на него внимания, словно этот звук ни к кому из них не имел отношения.
До Карибу осталось десять миль, и там по крайней мере будет свет. От этой мысли ему стало чуточку легче. В конце концов все не так уж плохо. Он жив, и нет смысла думать о том времени, когда он умрет. Как сказал Макврайс, весь вопрос в изменении сферы интересов.
В четверть шестого пронесся слух, что группа нагоняет парня по фамилии Трейвин, одного из прежних лидеров. У Трейвина начался понос. Гаррати услышал об этом и не поверил, но ему пришлось-таки поверить, когда он увидел Трейвина. Парень на ходу подтягивал штаны. Он получал предупреждение каждый раз, когда садился на корточки. Гаррати, содрогнувшись, подумал, что пусть бы уж дерьмо стекало по ногам. Лучше быть грязным, чем мертвым.
Трейвин шел согнувшись, как Стеббинс, прикрывавший свой сандвич от дождя. Всякий раз, когда по его телу пробегала судорога, Гаррати знал, что у него очередной желудочный спазм. Гаррати почувствовал отвращение. Никакой романтики, никакой тайны. У парня схватило живот, только и всего, и по этому поводу можно испытывать только отвращение да еще своего рода животный страх. Гаррати ощутил позыв к рвоте.
Солдаты чрезвычайно внимательно следили за Трейвином. Следили и выжидали. Наконец Трейвин не то согнулся, не то упал, и солдаты пристрелили его — со спущенными штанами. Трейвин перевернулся на спину, и на его обращенном к небу лице застыла неприятная жалобная гримаса. Кого-то вырвало, и он получил предупреждение. Гаррати по звуку показалось, что желудок этого пацана вывернулся наизнанку.
— Он будет следующим, — деловито заметил Харкнесс.
— Заткнись, — сдавленно бросил Гаррати. — Заткнись, будь так любезен.