Книги крови III—IV: Исповедь савана

Баркер Клайв

empty-line/>

Некогда он был плотью. Человеческой плотью, кровью и амбициями. Но это было давно или так казалось, и память о том блистательном состоянии быстро испарилась.

Ясная картина прошлого исчезла, оставались лишь отдельные мазки красок — самых значимых для него, самых тревожных и мучительных. Из них вырисовывались лица: те, что он любил когда-то и ненавидел. Он видел эти лица ярко и отчетливо. Он помнил ласковый прощальный свет в глазах его детей. И тот же прощальный свет — только не ласковый — в глазах тех, кого он убил.

Он бы заплакал, если бы из полотняных глаз могли течь слезы. Заплакал бы от жалости к ним, к себе. Впрочем, слишком поздно о чем-то жалеть. Жалость — роскошь для живых, для тех, кто способен

дышать и действовать, у кого есть силы и время.

Он был лишен всего этого — он, малыш Ронни, как называла его мать. Он умер три недели назад. Слишком поздно о чем-то жалеть.

Он хотел исправить свои ошибки. Он сделал для этого все возможное и невозможное. Он сумел продлить отведенный ему отрезок времени, связать воедино оборванные нити своего существования. Им двигало одно желание — воплотить задуманное. Выполнить свой план точно и аккуратно. Недаром он так любил бухгалтерию. Получить несколько пенсов из груды цифр — это была его любимая игра. Он чувствовал удовлетворение, когда баланс сходился.

К сожалению, жизнь не так совершенна, как цифры. Теперь он знал это. Он сделал все, что мог. Теперь осталось лишь исповедаться, чтобы спокойно и уверенно чувствовать себя в Судный день.

Эта мысль жила в нем, когда его тело, как скатерть, накрыло собой скамью исповедальни собора Святой Марии Магдалины. Тело, казавшееся сейчас пугающе ненадежным Он стремился хотя бы отчасти сохранить прежний вид. Необходимо продержаться и не утратить форму прежде, чем изольется тяжесть его грехов, мучительная для сотканного из полотна сердца. Он сосредоточился, усилием воли скрепил душу и тело, собрал их воедино ради этих нескольких минут. Последних в его странной жизни.

Сейчас войдет отец Руни. Они останутся вдвоем, разделенные решеткой исповедальни. Священник произнесет слова понимания и прощения. И тогда, в последние мгновения украденной жизни, Ронни расскажет священнику свою историю.

Начнет он с того, что отвергнет главное обвинение, пятно на его репутации: обвинения в порнографии.

Это абсурд чистой воды. Даже в мыслях у Ронни этого не могло быть. Это подтвердит каждый, кто знал его все тридцать два года его жизни. Боже, даже особого интереса к сексу у Ронни не было! В этом и заключалась ирония: он был почти праведником среди грешников. Соблазны обрушивались на людей, как гром среди ясного неба, как автомобильная авария. Скрытый голос плоти вторгался в их жизнь и звучал пронзительно и неумолимо, звал за собой. Ронни знал об этом. Что же из того? С ним вряд ли могло такое приключиться. Секс для него был сродни бешеной тряске и изнуряющему действию «американских горок»: один раз можно позволить себе прокатиться, дважды — кое-как вынесешь, но трижды — непременно затошнит. И кого удивит, что у доброго католика, женатого на доброй католичке, после девяти лет брака родилось лишь двое детей?

Он был любящим мужем, далеким от похоти, и жена Бернадетт разделяла его безразличие к сексу Его ленивый и безразличный член никогда не становился причиной супружеских ссор. Дети радовали их: Саманта казалась образцом хорошего воспитания, а у Имоджен (ей не исполнилось и двух) была улыбка ее матери.

Что ж, жизнь в небольшом доме в зеленом предместье Южного Лондона была прекрасна. Небольшой сад стал для Ронни воскресным приютом, радостью для души. Идеальная жизнь, безупречная и свободная от всякой грязи.

И она оставалась бы такой, если б не червь жадности в душе Ронни. Этот червь разрушил его, без сомнений.

Если бы не жадность, он подумал бы дважды, прежде чем принять предложение этого Магвайра. Проигнорировал бы его, вместо того чтобы ухватиться обеими руками. Скользнул бы взглядом по неприметной и прокуренной конторе, что взгромоздилась на плечи магазина венгерских кондитерских изделий в Сохо, и пошел бы прочь. Но жажда наживы оказалась тогда сильнее. Она лишила его осторожности, внушила доверие

к этим людям, к их бизнесу, и он решил, что это хороший шанс применить свой опыт в бухгалтерии. Его работа, таким образом, способствовала разложению и разврату. В душе он понимал все. Увертки и болтовня Магвайра с легкостью выдавали ничтожество этого типа — ни его разглагольствования о переосмыслении морали, ни его нежность к детям Ронни, ни его увлечение искусством бонсай не могли обмануть. Магвайр был низким человеком. Но Ронни было наплевать на это — он просто хотел заработать. Нужен бухгалтер? Да, он согласен. Тем более Магвайр был щедр не только на слова. Слова ничего не значат, зато предложение весьма выгодное. Ронни даже начали нравиться эти люди и сам хозяин. Он приспособился, вернее, привык к их виду и пристрастиям: к грузно двигающейся туше Дэниса Люцатти по прозвищу Бугай, к крошкам от пирожных на его пухлых губах; к трехпалому коротышке Генри Б. Генри, к его карточным и прочим фокусам Так, обычная компания. Не цвет общества, конечно, не самые изысканные разговоры, но ведь ему не в теннисный клуб с ними ходить. Серые безобидные люди. Серые безобидные лица.

Его ожидало огромное, ужасное потрясение, когда пелена спала с глаз и он увидел их настоящие лица — звериные морды.

Прозрение пришло к нему совершенно случайно.

Однажды он задержался в конторе дольше обычного. Новая работа — новые расчеты. Что-то не сходилось, и пришлось засидеться допоздна. Ронни вызвал такси и заспешил к помещениям склада Он хотел застать Магвайра и передать ему бумаги лично в руки. Ронни не бывал здесь раньше и в глаза не видел этого склада, хотя о нем частенько упоминали в разговорах новые компаньоны. Судя по всему, Магвайр арендовал помещение для хранения поступающих книг — кулинарных книг из Европы, как понял Ронни. Когда он добрался до цели, была уже глубокая ночь. Последняя ночь чистоты, открывшая правду во всем разнообразии ее цветов.

Магвайра он нашел в одном из отсеков склада, в выложенной кирпичом комнате, загроможденной коробками и ящиками. На лампочке, свисавшей с потолка, не было плафона. Она разливала вокруг себя розовый свет, отражавшийся на лысине Магвайра, словно его голый череп тоже светился. Здесь же оказался и Бугай, поглощавший очередное пирожное. И Генри Б. Генри — он раскладывал пасьянс. Теперь Ронни мог разглядеть это трио поближе: они восседали среди тысяч журналов с глянцевыми обложками, напоминавшими блестящую кожу. Магвайр поднял глаза на подошедшего Ронни.

— Гласси, — произнес он.

Магвайр всегда называл его так.

Ронни стоял неподвижно, пытаясь понять, что это за журналы. Он буквально вперил в них взгляд. И постепенно начал догадываться.

— Можешь полистать, все к твоим услугам, — предложил Генри Б. Генри. — Славно развлечешься.

— Да что с тобой? Расслабься, — ласково сказал Магвайр. — Ничего особенного. Просто товар.

Оцепеневший от ужаса Ронни зачем-то подошел к горе блестящих журналов и взял один сверху.

«Суперэротика, — прочитал он. — Цветные порноснимки для понимающих взрослых. Текст на английском, немецком и французском».

Ронни стал листать страницы, не в силах удержаться. Покраснев от смущения, он почти не слышал шуточек и скабрезностей Магвайра.

Непристойные изображения полились мутным потоком Ничего подобного он в жизни не видел. Возможно, эти совокупления совершались взрослыми людьми по взаимному согласию. Людьми, которые не возражали против того, чтоб их забавы запечатлелись здесь во всех подробностях и деталях. Проявляя акробатическую ловкость, они улыбались — одними губами. Глаза их остекленели, словно в них затвердела затопившая страницы голая похоть. Она была видна в каждом контуре и изгибе, в каждой кожной складке, в каждой темной прожилке и морщине. Это делало наготу безобразной, доводило ее до предела, ниже которого не пасть. Ронни почувствовал рвотные спазмы в желудке.