Книги в моей жизни

Миллер Генри Валентайн

Читая предисловие к "Холму судьбы", я заметил, что переводчик выразил опасение, как бы эта книга не оскорбила некоторых "щепетильных" американских читателей. Поразительно, с каким предубеждением относятся в англосаксонском мире к французским писателям. Даже некоторые католические авторы из Франции считаются "аморальными". В связи с этим я всегда вспоминаю, в какое негодование пришел мой отец, поймав меня за чтением "Шкуры дикого осла". Ему было

Предмет особой ненависти; противный до последней степени (фр.).

достаточно увидеть лишь одно имя Бальзака, и он сразу пришел к выводу, что это "аморальная" книга. (К счастью, он так и не поймал меня за чтением "Забавных историй"!) Разумеется, отец за всю свою жизнь не прочел ни единой строчки Бальзака. Впрочем, он вряд ли читал и книги английских или американских писателей. Был только один писатель, которого он, по собственному признанию, прочел, и это оказался - c'est inou'i, mais c'est vrai!* -

Джон Рёскин. Рёскин едва не упал со стула, когда он это сболтнул. Я не знал, как оценить подобную нелепость, однако позднее выяснил, что ответственность за это несет тот самый священник, который обратил его (на время) к Христу. Еще больше удивили меня его слова, что он читал Рёскина с удовольствием. До сих пор я не могу это себе объяснить. Но о Рёскине как-нибудь в другой раз...

В книгах Жионо, а также Сандрара и многих, многих других французских писателей удивительно большое место отведено еде и питью. Иногда это пиршество, как в книге "Да пребудет моя радость", а иногда - простая трапеза. В любом случае слюнки текут. (Как американец американцам, скажу, что нам необходимо иметь поваренную книгу, которая включала бы в себя рецепты, заимствованные со страниц французской литературы.) Каждый, кто имеет отношение к кино, знает, какое внимание французские режиссеры уделяют процессу еды и питья. В американских фильмах такие сцены отсутствуют, и это бросается в глаза. Если же нечто подобное появляется, то это не имеет никакого отношения к реальности - будь то сама пища или же участники пиршества. Во Франции, стоит только собраться двум или больше людям, между ними сразу начинается как чувственное, так и духовное общение. С каким вожделением всматривается в подобные сцены американская молодежь. Часто трапеза происходит на свежем воздухе. Это волнует нас даже больше, ибо мы воистину почти лишены радости есть и пить вне четырех стен. Француз "любит" свою еду. Мы едим лишь для того, чтобы насытиться, - или потому, что не можем избавиться от этой привычки. Француз, даже если он горожанин, ближе к земле, чем американец. Он не портит и не изменяет дары земли. Он получает удоволь

Невероятно, но это правда! (фр.).

ствие и от домашней пищи, и от изысканных творений гурмана. Ему нравятся продукты свежие, а не консервированные или замороженные. И почти все французы умеют готовить. Я не встречал ни одного француза, который не сумел бы сделать, например, такую простую вещь, как омлет. Но я знаю многих американцев, не способных сварить яйцо.

Естественно, с хорошей едой органично связана хорошая беседа - еще один элемент, напрочь отсутствующий в нашей стране. Чтобы завязать хорошую беседу, почти всегда необходимо иметь на столе хорошее вино. Не коктейль, не! виски, не холодное пиво или эль. О, эти вина! Как они разнообразны, как тонко, как неуловимо воздействуют! И я не забуду добавить, что с хорошей едой органично связано присутствие красивых женщин, которые не только возбуждают аппетит, но и вдохновляют беседу. Как ужасны наши банкеты! только для мужчин! Как мы любим кастрировать, уродовать! себя! Как искренне мы ненавидим все плотское и чувственное. Я совершенно серьезно полагаю, что американцев гораздо больше, чем "аморальность", возмущает та радость, которую дают пять чувств. Мы никоим образом не представляем собой "нравственный" народ. Нам не нужно читать "Шкуру" Малапарте, чтобы понять, какое зверское начало таится под нашими рыцарскими униформами. Говоря об "униформе", я имею в виду облачение, укрывающее как гражданских, так и военных. Мы от начала до конца люди в униформе. Мы - не индивидуальности и не члены большого коллектива. Мы также не демократы, не коммунисты, не социалисты и не анархисты. Мы - буйная толпа. И узнают нас по нашей вульгарности.

Даже в самых грубых описаниях Жионо нет никакой вульгарности. Там может быть вожделение, сладострастие, похоть - но только не вульгарность. Его персонажи время от времени позволяют себе завести интрижку на стороне, иногда их даже можно назвать "распутными", но в этих легкомысленных сношениях нет и тени той мерзости, какая присутствует на страницах Малапарте, посвященных американским солдатам за границей. Никогда французскому писателю не приходилось прибегать к манерным ухищрениям наподобие тех, что встречаются у Лоуренса в такой книге, как "Любовник леди Чаттерли". Лоуренсу следовало бы познакомиться с Жионо, с которым у него, между прочим, много общего. Ему следовало бы проделать путь от Ванса до равнин Верхнего Прованса, о котором Жионо, описывая окружение "Холма", говорит так: "...бесконечный простор голубых земель, деревня за деревней погружается во мрак на этих лавандовых полях. Горсточка людей - столь жалких в своей малочисленности, столь неудачливых в жизни. А среди трав изогнулся заросший камышом холм - словно бык". Но Лоуренс уже избрал смерть, хотя и сумел подарить нам такие книги, как "Покойник" или "Сбежавший петух". В нем еще оставалось достаточно

дыхания, если можно так сказать, чтобы отринуть болезненный образ страдающего Спасителя и возродить образ человека, наделенного плотью и кровью, стремящегося просто жить, просто дышать. Очень жаль, что он не встретился с Жионо в первые годы жизни. Даже мальчиком Жионо сумел бы избавить его от многих заблуждений. Лоуренс всегда отрицательно относился ко всему французскому, хотя жить во Франции ему, кажется, нравилось. Он видел во всем французском лишь больные, "упаднические" стороны. Он сразу замечал именно это, где бы ни оказался, -у него был слишком острый нюх. Жионо буквально врос в родную землю, а Лоуренс нигде не мог задержаться надолго. Оба восславили изобилие жизни: Жионо в гимнах жизни, Лоуренс в гимнах ненависти. Жионо не только бросил якорь на своей "почве", но и закрепился в традиции искусства. И нисколько не страдал от наложенных на себя ограничений. Напротив, он расцвел. Тогда как Лоуренс выломился из своего мира и из сферы искусства. Он бродил по свету, словно потерянная душа, которой нигде не суждено обрести покой. В романах он проповедовал возрождение человека, но сам погиб жалким образом. Я очень многим обязан Д.Г.Лоуренсу. Мои замечания и сравнения не направлены на то, чтобы отторгнуть этого человека - я просто хотел показать его ущербность. Я тоже англосакс и в силу этого могу свободно говорить о его ошибках. Нам всем страшно необходима Франция. Я неустанно повторял это. И, вероятно, буду повторять до самой смерти.

Vive la France! Vive Jean Giono!*

* Да здравствует Франция! Да здравствует Жан Жионо! (фр.)

Всего несколько месяцев назад я отложил в сторону эти страницы, посвященные Жану Жионо, поскольку знал, что еще многое должен сказать, но решил выждать нужный момент. Вчера мне нанес неожиданный визит один литературный агент, с которым я много лет назад познакомился в Париже. Он принадлежит к тому типу людей, которые, войдя в дом, направляются сначала в вашу библиотеку, чтобы взглянуть на книги и рукописи, ауж затем смотрят на вас. И при этом видят не вас, а лишь то, из чего можно извлечь выгоду. Когда он заявил с ослиной, на мой взгляд, тупостью, что его единственная цель помогать писателям, я ухватился за эти слова и назвал имя Жионо.

"Есть человек, для которого ты, если не врешь, мог бы кое-что сделать", - прямо сказал я.

И показал ему книгу "Приветствуя Мелвилла". Я объяснил, что "Викинг" как будто не желает больше публиковать Жионо.

"А ты знаешь причину?" - спросил он.

Я повторил ему то, что они мне написали.

"Истинная причина не в этом", - возразил он и изложил мне "известные" ему истинные причины.

"Даже если то, о чем ты говоришь, правда, - сказал я, - хотя мне в это не верится, остается книга, которую хотелось бы увидеть в печати. Это прекрасная книга. Я люблю ее".

И добавил:

"В сущности, мне плевать на то, что Жионо делает и что о нем говорят. Я его очень люблю и безмерно им восхищаюсь. И я знаю моего Жионо".

Он взглянул на меня с иронической улыбкой и, словно желая подзадорить меня, произнес:

"Ты же знаешь, есть несколько Жионо".

Я знал, на что он намекает, но ответил просто:

"Я их всех люблю".

Кажется, он понял, что здесь больше вынюхивать нечего. Я же был уверен, что он вовсе не был так близок с Жионо, как хотел показать. А сказать он хотел, несомненно, следующее: Жионо определенного периода был гораздо лучше, чем Жионо другого периода. "Лучший" Жионо был, конечно, его Жионо. Именно подобная болтовня поддерживает литературные круги в постоянном брожении.

Когда появился "Холм", весь мир признал этого человека - Жана Жионо. Это повторилось, когда была издана книга "Да пребудет моя радость". Возможно, это случалось много раз. В любом случае, когда бы такое ни происходило, когда бы ни выходила книга, сразу же получившая всемирное признание, люди считают само собой разумеющимся, что книга эта выражает истинный образ своего автора. Словно бы этот человек и не существовал прежде. Или, вернее, считается, что человек существовал, а писатель нет. Однако писатель начинает свое существование прежде человека, как ни парадоксально это звучит. Человек не станет тем, чем он стал, если нет в нем творческого зерна. Он проживает жизнь, которую потом расскажет в словах. Ему снится жизнь прежде, чем он проживает ее, - жизнь снится ему для того, чтобы он ее прожил.

В своих первых "успешных" книгах некоторые авторы дают настолько полное представление о себе, что позднее, невзирая на все их опровержения, этот образ сохраняется, превалирует и порой даже стирает все последующие образы. Нечто подобное случается при нашей первой встрече с другими людьми. Личность столь полно запечатлевает себя, что позднее - невзирая на все изменения и проявления других сторон - именно первый образ доминирует. Порой наша способность сохранить изначальный, полный образ идет во благо - порой это гнусная несправедливость по отношению к тому, кого мы любим.