Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями
Шрифт:
Звучит как музыка…
Русское, весь год далекое и не торопящееся к нам навстречу лето нужно по возможности запускать пораньше, – например, ранней весной перебираясь хоть на время в те места, где солнце больше и щедрее.
Не все, конечно, могут себе такое позволить – собственно, и я не всегда могу, но меня порой зовут хорошие люди прокатиться туда-сюда за счет неизвестных мне частных лиц или благотворительных организаций.
И вот я, как в советских фильмах про летчиков, в начале мая качнул пропеллер своего лета. Мотор
В Киеве было ощутимо теплее, чем на моей волглой и смурной среднерусской возвышенности.
Маревый, на подогретом асфальте, Киев плыл над недвижным Днепром.
Первым, кого я увидел в украинской земле, был поэт и в недалеком прошлом учитель математики Евгений Бунимович.
Как учителя математики я его немедленно попросил перевести гривны в рубли, затем в доллары и обратно, что он немедленно сделал, задумавшись на секунду.
Как поэту рассказал Бунимовичу, что, купив его новую книгу, я прочел ее в самолете, но там же и забыл, к сожалению.
– Все у вас, писателей, не так, – посетовал Бунимович. – Читаете посторонних вам людей… Вот я, например, в поезде увидел читающего поэта Юрия Цветкова. Поинтересовался у него, что он читает с таким интересом. Выяснилось, что поэт Юрий Цветков читал новую книгу поэта Юрия Цветкова.
Мы вышли из здания вокзала. Украинская речь, журчливая и ласковая, в который раз преисполнила мое сердце очарованием… Хотя втайне я иногда думаю, что все эти люди притворяются и разыгрывают меня – вот-вот грохнет петарда, все рассмеются и заговорят на нормальном русском языке.
Шовинист, что тут скажешь.
На фестивале нас встречал организатор всего этого действа и мой любимый поэт Саша Кабанов: он сочинил, как «в сердечной сумке плачет мой кенгуренок» – как же ж мне после такого его не любить. К тому же Кабанов – единственный в мире сочинитель, у которого мне нравятся все стихи. То есть абсолютно. Хоть я и не помню ни одного из них.
Изредка подкрепляясь коньяком, мы переходили с одних поэтических чтений на другие.
Мне запомнился поэт Иван Жданов, который, заслышав в зале треньканье еле живого мобильника, приостановил произносимую строку за уздцы и мрачно сказал:
– Я ведь тут бесплатно выступаю. Так что могу и стулом охерачить.
К вечеру все уже были красиво пьяны, и Бахыт Кенжеев, с которым мы увиделись впервые, проходя мимо, поглаживал меня по бритой голове и повторял лирично:
– Фашист ты мой, фашист… Фашистская ты сволочь!
Похмеляться с утра мы пошли с расчудесным поэтом Анной Матасовой. Неспешно брели по центру Киева, подыскивая себе достойное нас зачетное и негромкое заведение. Тут начался тропический какой-то, обвальный, огромный дождь, и мы забежали в первое попавшееся кафе.
Кормили там в основном морепродуктами; в силу глубокой человеческой нежности к ним я сделал заказ от души.
В гривнах, несмотря на уроки Бунимовича, я так толком и не разобрался, так что, когда принесли счет, я вдруг обнаружил, что денег у меня хватает только на половину заказа.
Аня сказала, что у нее есть пятнадцать гривен, но это лишь отчасти решало проблему: мне не хватало тысячи. (Переводя на русские деньги, эту цифру нужно умножать на четыре.)
Официант незамедлительно почувствовал сложную ситуацию и все сужал круги у нашего стола, то и дело спрашивая невпопад, можно ли забрать счет.
Только в эту минуту я обратил внимание, что в кафе за последние полтора часа не было ни одного посетителя, а зашедшие и ознакомившиеся с меню сразу уходили.
Чтоб успокоить официанта, мы себе еще заказали по блюду чего-то с усами и клешнями, и только после этого я позвонил Саше Кабанову, ненавязчиво предложив привезти мне денег.
Несмотря на то что прозаики с поэтами люди разных профессий, Саша прибыл через семь минут.
– У меня есть знакомый олигарх, – поведал нам Кабанов. – Так он в это кафе не заходит никогда. Говорит, что дорого…
Я всерьез поднялся в собственных глазах после этого известия и даже спать завалился в отличном настроении. Мне снились устрицы, мидии и креветки. Они танцевали вокруг меня тихие танцы.
В 5 часов утра, когда по комнате уже расползался кислый утренний свет, в мою дверь постучались.
Отогнав креветок, я раскрыл глаза, постепенно нашел дверь, распахнул ее и обнаружил пред собой в меру трезвого человека мужского пола лет сорока. Он был в очках и бородат.
– Извините, – сказал он, прижав свободную руку к груди (в другой был рюкзак и пакет), – я поэт Алексей Сосна. Я потерял свою компанию. Мне негде спать. У вас нет свободной койки?
У меня была свободная койка.
– Да ложись, – сказал я благодушно, обращаясь к ночному гостю на «ты» – мне почему-то сложно называть людей на «вы», когда я в трусах.
– Только веди себя тихо, – попросил я.
– Я буду беззвучен, – ответил мой гость и, знаете, не соврал.
Я лег лицом к стене, гость совсем недолго чем-то шуршал и постукивал, но спустя минуту меня как-то насторожила слишком ровная тишина в моем номере.
Я обернулся и привстал на кровати. На второй тумбочке лежала куртка моего нового незваного соседа, на куртке – его мобильный, возле его койки – рюкзак и пакет с бутылками, по-видимому, пивными. Самого соседа не было.
Кое-что зная о поэтах, я вдруг решил, что мой гость решил покончить счеты с жизнью в моем номере. В ужасе я представил, как опять позвоню Кабанову, он вскрикнет: «Ты что, опять в ресторане?» – «Нет, – отвечу я, – не беспокойся, вовсе нет… Просто у меня труп поэта в ванной. И все вокруг, знаешь, в кровище».