Книгоедство. Выбранные места из книжной истории всех времен, планет и народов
Шрифт:
Кузмин — писатель, единственный в своем роде. До него в России таких не бывало, и не знаю, будут ли…
«Как это ни странно, — напишет в своих мемуарах Георгий Чулков, — но старопечатный „Пролог“ и пристрастие к французскому XVIII веку, романы Достоевского и мемуары Казановы, любовь к простонародной России и вкус к румянам и мушкам, все это было в Кузмине чем-то внутренне оправданным и гармоничным».
И герои его произведений часто маги, кудесники, авантюристы, мистификаторы, мастера фантастических превращений — Жозеф Бальзамо, он же граф Калиостро, Симон-маг, доктор Мабузо…
После сказанного понятно, почему роман Апулея, колдуна из Мадавры,
Замысел перевода «Золотого осла» возник у писателя задолго до революции; окончательный перевод был выполнен в 20-е годы, в 1929 году роман выпущен издательством «Academia» и за предвоенные годы выдержал четыре издания. После войны он тоже издавался неоднократно, но даже сейчас, в наши щедрые на книжные открытия времена, роман читают и перечитывают, и не только в силу того, что это действительно самое занимательное произведение, дошедшее до нас из времен античности, — удивительный талант переводчика, вот что определило незатухающий интерес читателей к этой книге.
Как Гнедич — это русская «Илиада», Лозинский — «Божественная комедия», так и имя Михаила Кузмина устойчиво вызывает в памяти ассоциацию с Апулеевой книгой.
Удивительно — об этом еще никто не писал, — но начало «Золотого осла» по музыке совпадает с другой знаменитой книгой, оказавшей на русскую поэтическую культуру влияние не менее сильное, чем Гомеровы поэмы — на греческую. Я имею в виду «Слово о полку Игореве».
«Не лепо ли ны бяшет, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о полку Игореве, Игоря Святославича?..» — это начало «Слова».
«К рассказу приступаю, чтобы сплести тебе на милетский манер разные басни, слух благосклонный твой усладить лепетом милым…» — так начинается «Золотой осел».
Троянова тропа мирового духа соединила русские степи и горные дороги Фессалии.
В советские времена Кузмин живет тихо и незаметно, к государству относится безразлично, в литературное начальство не лезет, такое складывается ощущение, что он намеренно стремится вычеркнуть себя из действительности, окончательно погрузиться в фантастический мир своих мыслей и своего творчества. Книги выходят редко: последняя — в 1929 году, «Форель разбивает лед». И после нее — молчание.
«Все заплатили… Гумилев — жизнью, Есенин — жизнью, Кузмин, Ахматова, я — пожизненным заключением в самих себе…» — напишет Марина Цветаева в 1936 году, подводя печальный итог Серебряному веку русской литературы.
Практически про Кузмина забыли. В справочниках и учебниках советского времени его имя упоминали мельком, называя поэта то символистом, хотя символизм Кузмин преодолел еще в раннем творчестве, то акмеистом, забывая, что по поводу акмеизма поэт высказывался в свое время определенно и резко, назвав его «выдуманной и насильственной школой, которая с самого начала лезла по швам, соединяя несоединимых Гумилева, Ахматову, Мандельштама, Зенкевича»; то писателя объявляли идеологом кларизма, вспомнив о его знаменитой статье 1910 года «О прекрасной ясности»; то — стилизатором, не создавшим ничего нового. Кем его только ни называли. «Поэзия М. Кузмина — это камерная поэзия, мелкоте ее содержания вполне соответствует весь изобразительный строй», — так писали о нем в советских учебниках для педвузов в 60–70 годы.
На самом деле Кузмин ни тот, ни другой, ни третий. Эстетический эксперимент, который предпринял он в границах русского литературного языка, остается неповторенным. Он — вне школ и систем, ибо «школа всегда — итог… но никогда не предпосылка к творчеству». Он всегда был сам по себе
И умер он в той «прекрасной ясности», которую проповедовал в далекие десятые годы. Или не умер, а ушел в очередной раз под солнце своей африканской родины, слушает александрийские песни или сплетает на милетский манер басни для кочующих спутников, путешествуя по дорогам Фессалии в поисках фантастических встреч.
Купер Дж.
Два первых куперовских романа, прочитанные мною лет в десять, — это «Следопыт» в маленькой детгизовской «рамочке» и «Последний из могикан» в большой детгизовской «рамке». Ощущение от них живут во мне до сих пор. Конечно, я не садился тайком на поезд, чтобы с трехдневным запасом конфет и сушек ехать на берега Онтарио помогать Натаниэлю Бампо и Чингачгуку в их суровой, но справедливой борьбе. Зато я прекрасно помню, как в Карелии жил с отцом в деревне Сар-озеро, расположенной на маленьком полуострове в окружении трех озер. Полуостров пересекали протоки, мы медленно плыли на лодке по какой-нибудь из этих узких полос воды, и сверху над нашими головами нависали ветви деревьев. Мы плыли, и я представлял себя героем романов Купера.
Наверное, у многих, кто читал в детстве Купера, остались от него свои впечатления. Это чтение никого не оставляет равнодушным. Вот листаю «Воспоминания» Бенуа и нахожу страницы с описанием игр его детства. Как они с друзьями наряжались индейцами, а старую няню, помнившую пожар Москвы, сажали в «вигвам» и заставляли изображать мать или сестру Ункаса или Чингачгука.
«При этом, — пишет Бенуа, — мы владели и довольно обильным специальным словарем и тем особенным жаргоном, который так убедительно выражает и благородство делаваров, и гнусность гуронов, который вообще в „Зверобое“ и в „Следопыте“ создает самую атмосферу этих романов. Моментами наше наваждение доходило чуть ли не до галлюцинаций».
У меня до галлюцинаций не доходило. После Купера я засел за Дюма, сменив индейский томагавк на мушкетерские плащ и шпагу.
«Кюхля» Ю. Тынянова
Совсем недавно перечитывал «Кюхлю» Тынянова и в очередной раз убедился, насколько богата и точна на слово проза этого замечательного писателя. Но сейчас я хочу поговорить не о достоинствах тыняновской прозы, а о кавказской главе романа, описывающей пребывание Кюхельбекера в Тифлисе, куда он был «официально зачислен на службу при канцелярии наместника кавказского» генерала Алексея Петровича Ермолова. Собственно говоря, о генерале Ермолове и его кавказской политике будет речь.
Первая цитата из «Кюхли»:
Было еще рано к Ермолову. Они погуляли. Чем дальше от крепости, тем все тише становилось. Кривые узкие улицы пересекали друг друга в полном беспорядке. Вонь от нечистот и отбросов стояла в воздухе. Стали попадаться пустые дома.
— Ну, дальше идти не стоит, дальше пустыри, — сказал Грибоедов.
— Отчего же это? — слегка оробел Вильгельм.
— Боятся набегов: выселились поближе к крепости, она их по крайности выстрелами прикрывает. Тут чечня раз ворвалась. Резня была страшная. Теперь тише: Ермолов запугал. Собирает здешних или кабардинских князей ‹…› и пугает палками, виселицами, пожарами, казнями.
— Словами зверства усмиряет, — сказал Вильгельм с удовольствием.
— Ну, — улыбнулся криво Грибоедов: неприятная черта легла вокруг его рта, — не только словами, но и вправду вешает и жжет. Здесь на прошлой неделе громкое дело было. Князь Койхосро-Гуриел полковника Пузыревского убил. Старик написал указ: не оставить камня на камне. И не оставили. И всех в селении вырезали.