Княгиня
Шрифт:
— Он всю жизнь страдал, — проговорила она, — как тот херувим перед троном Господа.
— Да, он всегда стремился к высшему совершенству, просто совершенства ему не хватало. — Лорелцо приблизился к могиле. — Он пытался превзойти Бога и природу. В этом было его величие — и его проклятие. Все прежние, проверенные временем взгляды и точки зрения он начисто отметал, он пожелал в одиночку создать новый тип архитектуры, как действующий из самых лучших побуждений еретик, у которого достало смелости на новое прочтение Священного Писания. Он всегда
Кларисса взглянула на Лоренцо. Поседел, постарел. Как и она сама, только глаза по-прежнему оставались молодыми.
— Я всегда мечтала дожить до того дня, когда вы станете друзьями, — сказала она. — Вдвоем вы бы заново перестроили Рим. Разве не в том было ваше предназначение? Разве не для того судьба свела вас? — Она покачала головой. — Почему этого так и не произошло?
— И это спрашиваете вы? Не кто-нибудь, а вы?
Глаза Бернини загорелись от волнения.
— Мне хочется услышать правдивый ответ, — едва слышно произнесла она.
Волнение в его взгляде пропало, теперь Кларисса видела лишь задумчивость.
— Мне кажется, — сказал он после паузы, — я просто не выносил того, что он был моим братом, — сделанный из того же теста, но стоявший куда ближе к небесам. У него хватало мужества идти своим путем, отваживаться на такое, на что никто до него отважиться не смел. Сколько раз я издевался над ним, высмеивал его серьезность, его въедливость, его суровость, его тяжеловесность. Почему?
Тут Кларисса увидела во взгляде Лоренцо такое страдание, такую муку, что даже невольно смутилась.
— Да потому что не мог я ему не завидовать! — воскликнул Бернини, и взахлеб, будто много лет ждал возможности высказать накипевшее в душе, заговорил: — Ничему в нем я так не завидовал, как его глубине, неординарности, даже его одиночеству и отчаянию. У него была своя собственная судьба, а у меня всего-навсего успех. Он стремился знать и понять, что истинно, а что ложно, что есть добро, а что зло. А меня эти вещи никогда не интересовали. В его постройках камень обретал язык, он учил их говорить с тем, чтобы они провозвещали слово Божье и природы. Все у него было преисполнено значимости, каждая пилястра, каждая арка, каждая на первый взгляд мелочь. Он служил Богу — я же лишь угождал взорам, снующим только по поверхности, неспособным глянуть в суть. Красота стала для меня проклятием. Потому что она была единственным, что я способен был понять.
Кларисса в порыве чувств схватила его за руку.
— Но вы ведь и любили его, разве я не права?
— Любил ли я его? Да, наверное, так и есть. Но ненавидел куда сильнее. За то, что он вынудил меня восхищаться им, всю жизнь восхищаться. По его произведениям зодчие будущего будут учиться, мои же вызовут в лучшем случае лишь снисходительные усмешки: мол, неплохие завитушки лепил этот Бернини,
Замолчав, Лоренцо опустил голову. Кларисса сжала его руку.
— Не мучьте себя! — прошептала она. — Я одна повинна в его смерти.
Бернини энергично тряхнул головой и высвободил руку.
— Я выстроил эту площадь, княгиня, но никак не вы!
Он посмотрел на нее увлажнившимися глазами.
— Я всегда считал смерть своим личным врагом, всеми силами цепляясь за жизнь, я цеплялся за нее куда сильнее, чем даже за искусство. Поскольку свято верил, что красота и есть жизнь. На самом же деле, боюсь, мною руководило лишь стремление понравиться людям. Господи, как же я мог так заблуждаться?
— Вы не заблуждались, и доказательство тому — эта площадь. Она — триумф красоты.
— Красоты — да! Но жизни? — Лоренцо в отчаянии воздел руки к небу. — Готов от души поверить в это, Кларисса. Но Франческо пришлось заплатить жизнью за то, чтобы эта площадь, рожденная его замыслом, увидела свет. Нет, последнее слово всегда за смертью, никак не за жизнью. Это горькая истина, и кто в нее не верит, тот обречен на кару даже в момент наивысшего взлета.
Лоренцо, опустившись на колени, размашисто, будто епископ, перекрестился — в этом жесте была вся его взволнованность — и, отправляя безмолвную молитву у могилы почившего навеки соперника, не смог сдержать слез.
И хотя скорбь своей темной вуалью окутала ее, Кларисса невольно усмехнулась. Даже беспомощность и отчаяние приобретали у Бернини оттенок театральности.
— У вас было мужество, которого недоставало мне, — заключил он, поднявшись. — Судьбе угодно было доверить вам ужасную миссию, княгиня. Большинство бы бежало ее, однако вы приняли. Без вас этой площади не существовало бы, а без нее и Рим был бы другим. И город, и искусство в вечном долгу перед вами. Но о том известно лишь нам с вами. Это наша с вами тайна.
— Узнает ли мир о том, кто истинный автор проекта площади, или же нет, зависит от вас, кавальере. Вы готовы заявить во всеуслышание об этом?
Лоренцо покачал головой:
— Думаю, что нет. В свое время, когда я был моложе, люди слишком захвалили меня, чтобы в старости я мог так легко отказаться от лавров.
И снова Кларисса улыбнулась.
— Вы тщеславный человек, Лоренцо, вероятно, самый тщеславный из всех, кого мне приходилось знать, но вы по крайней мере не лжете. Вот за это я вам благодарна.
Она поцеловала его в щеку. Бернини ответил ей улыбкой, даже порозовев от смущения, — впервые в жизни Кларисса увидела этого человека краснеющим от смущения.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга: двое, которым нечего больше было сказать.
— Каковы теперь ваши планы? — осведомился он.
— Как только соберусь, сразу же уеду. Странно, — добавила Кларисса, — но сейчас, когда Франческо уже нет, у меня такое чувство, что мне больше нечего делать в Риме. Теперь я здесь чужая, будто во второй раз потеряла родину.