Князь Лавин
Шрифт:
– Илуге, – Янира вдруг схватила его за руку, – Иногда мне кажется, что ты не снимая носишь кольчугу не только на руке, но и в сердце. Скажи, что тебя так ожесточило? Я чем я виновата?
– Ты? – от удивления Илуге на мгновение потерял дар речи, – Ни в чем ты не виновата!
– А в чем тогда дело?
Великое Небо, Янира иногда – что собака,вцепившаяся в кость!
– Неужели ты не понимаешь? – почти прошипел он, – Я не могу! Дочери Эрлика ходят вокруг меня, облизываясь! Я навлекаю беду на всех, кто мне дорог…
– И это все только поэтому? – прошептала она, – Значит, рядом с тобой могут находиться только
Лицо ее загорелось ярким румянцем, синие глаза метали молнии. Теперь Илуге, как ни странно, почувствовал облегчение: это была та Янира, которую он знал. Которую любил, изо всех сил не желая себе в этом признаться. И, словно дождь, пролившийся после долгой засухи, с облегчением пришла яростная жажда, – тем более неистовая и слепая, после всех этих долгих изматывающих ночей, когда он пытался себе представить, как будет жить без нее.
Илуге улыбнулся и сделал шаг, чувствуя, как кровь оглушительно грохочет в висках. Янира, полураскрыв рот, завороженно глядела на него.
– Знаешь, я… – начал он, медленно охватывая ее лицо ладонями, – В тот день я поклялся себе Великим Небом, что сделаю это, если снова увижу тебя живой…
– Сделаешь…что? – выдохнула она. Ее глаза все еще были мокрыми, и ему хотелось целовать ее всю, но полураскрывшие на вздохе влажные губы притянули его к себе, не дав закончить фразы.
На ее губах был вкус молока, и меда, и горных трав. Ему показалось, что внутри него загорелось пламя, жаркое и холодное одновременно, растеклось с кровью по всем жилам, достигло сердца и взорвалось в нем. Его пальцы, легко пробежав по ее лицу, ощупывая его, будто пальцы слепого, скользнули вниз и, наконец, прижали ее к себе так, словно бы ничего вокруг не существовало. Поцелуй становился все глубже, все ненасытней, и жажда все нарастала, становясь ослепительной.
Он услышал слабый стон, и вернувшийся разум окатил его холодной волной страха. С неимоверным усилием он оторвался от нее, глянул в лицо и ахнул, увидев две свежие царапины на нежной коже, оставленные грубой кольчужной рукавицей. Темные капли набухали в царапинах, заставив его тоже слегка застонать.
– Ох, прости меня! Я больше не…
Маленькие руки с неожиданной силой легли ему на плечи, нагнули голову, привлекая все ближе и ближе. Янира улыбалась ему улыбкой, какой еще не улыбалась никогда. От этой незнакомой зовущей улыбки мурашки разбежались по всему телу, наполняя его жидким огнем.
– Ты больше никогда меня не оставишь. Пообещай мне.
Он пообещал.
Илуге молча глядел на ряды казненных. Дождь хлестал по его плечам, капал со шлема, рукавиц, носков промокших сапог. Городская площадь маленького приграничного городка Пу на восточной границе была заполнена до отказа, и обнаглевшее воронье уже даже не отвлекалось от своего отвратительного занятия при появлении всадников. Две сотни мужчин, женщин и даже детей, – все они были мертвы более пяти дней и их изуродованные тела уже начали распространять зловоние. В рыжей жиже, к которую превратилась грязь на площади, копошились мокрые псы. Людей не было, окна домов, выходивших на площадь, таращились в него слепыми
Военный вождь мегрелов, Хамман, степенно оправил дорогой, густо вытканный парчой куаньлинский халат. Его круглое, как блин, лицо с мясистыми щеками, утопленным носом и бородкой клинышком было безмятежным, словно он встречал угэрчи в родном утуге:
– Мятеж был подавлен в самом зародыше, угэрчи. Мы потеряли всего пятерых воинов – а если бы не мое своевременное решение, куаньлинские псы вырезали бы нас в своих постелях.
Хамман здорово раздался с того времени, как Илуге его видел в последний раз. Или это ему кажется. Ишь, переваливается, что разжиревшая по осени утка! В заплывших глазах Хаммана было что-то почти непереносимо неприятное. Мегрельский выродок!
Илуге подавил инстинктивное желание отшатнуться, когда Хамман, расплывшись в приветственной улыбке, потерся носом о его щеку – обычный знак приветствия. Одернул себя. Не след ему думать так о ком-нибудь из своих вождей, и позволять вести себя своей личной неприязни. Если уж он справился со своим желанием вцепиться в глотку каждому из ичелугов – справится и теперь. Илуге ожесточенно потер лицо, пряча проступавшую гримасу.
– Почему был поднят мятеж? – Ему и двум тысячам его воинам пришлось скакать два дня без передышки, на сменных лошадях, когда в Чод примчался мегрел с известием о бунте.
– Почему? – искренне удивился Хамман, – Ну, я думаю, это потому, что их женщины предпочли этим худосочным выродкам наших багадуров!
И он хохотнул, довольный своей шуткой. Илуге скрипнул зубами. Ему дозарезу был нужен мир именно здесь, на границе!
– А что, Хамман, – чуть более медленно, чем обычно, протянул он, – женщины и дети тоже представляли опасность?
– Конечно, – пожал плечами тот, – Не примись мы рубить головы семьям заговорщиков, они бы сражались до последнего. Забаррикадировались в крепости и мне бы пришлось напрасно потратить жизни своих. А так – сдались все практически без боя.
Три тысячи мегрелов Хаммана, оставленные Илуге в Пу, против жалких полутора сотен мятежников. У Илуге заломило виски.
– Я ведь присылал вестников в требованием установить мир с местным населением, Хамман? – опасно ласково спросил Илуге, – Скажи – присылал?
Угол рта Хаммана дернулся.
– Присылал. Но это был бунт! И я не был намерен терять понапрасну своих воинов! Жизни этих поганых куаньлинских крыс не стоят и зимнего снега!
Его ноздри раздувались от обиды и непонимания. Илуге подумал о трех тысячах мегрельских воинов, стоящих за ним. Наверняка Хамман покрывает какую-нибудь идиотскую выходку кого-то из них. Надо попросту прищемить Хамману хвост – все выдаст как есть. Рот бы затыкать не пришлось.
– Поедешь со мной, – хмуро приказал он, – Вместо тебя оставлю Азгана, он наведет порядок. И немедленно распорядись убрать трупы с площади. С соблюдением всех положенных куаньлинских церемоний.
– Их следует выбросить за ворота на корм псам, – недовольно буркнул Хамман.
– Немедленно – пока к этим трупам не добавился и твой.
Великое Небо, отчего этот чурбан настолько же жесток, насколько недальновиден! Раньше, насколько Илуге помнилось, Хамман особенной свирепостью не отличался. Или это так и бывает с такими людьми – их делает безудержными как раз безнаказанность?