Князь Михаил Вишневецкий
Шрифт:
На берегу Днестра, когда слабый отблеск неба падал на скалы, на овраги и лежащие между ними склоны, глаз мог различить обширные пространства, сплошь покрытые точно кротовинами, между которыми местами красноватым пламенем мелькали огоньки. Это были два враждебных становища, расположенные на некотором друг от друга расстоянии. А над ними, на темном фоне неба, высились черные, как погребальный катафалк, силуэты замка, с четырьмя, стоявшими на страже, угловыми башнями.
С одной стороны к крепости прилегал, частью защищенный скалами, частью валом, стан сераскира Хуссейн-паши, а рядом с ним, отделенный насыпью, лагерь молдаван.
Изредка, на верху вала и на скалах, скользили черные тени стражи и, едва мелькнув, исчезали
Хуссейн-паша опустошил на много миль вокруг всю прилегающую местность, чтобы запастись продовольствием для людей и лошадей.
Вдвое меньшие силы, приведенные Собесским и Пацом, стесненные на небольшом пространстве, были, казалось, обречены на жертву безбожным мусульманам. Предводивший турками Хуссейн был опытный вояка и слыл непобедимым; его солдаты были закалены во многих битвах; зеленое знамя пророка развевалось над бесчисленными татарскими шалашами. Над всем лагерем висело гробовое молчание; он как бы спал.
Напротив, на высоком береговом увале были раскинуты шатры обоих гетманов. Днем из них можно было видеть значительную часть турецкого стана и поставленные на валах орудия. Было уже поздно, но в шатре Собесского кипела жизнь, и все было в движении. Гетман с инженером-французом, старшими полковниками, Яблоновским и подскарбием Моджевским, вели оживленный разговор. Лицо Собесского, всегда одушевленное, горело теперь вдохновением и страстью. Движения были нетерпеливы, голос громкий, а энергия и пыл сообщались понемногу собеседникам, бодрили их и покоряли его воле. Время от времени, когда ветер колебал полотнища у входа, как бы готовясь распахнуть их навстречу гостю, гетман тревожно вглядывался в ту сторону, и на прекрасном лице его дрожало нетерпение. Все боевые сотоварищи Собесского и словами, и осанкой обнаруживали полное с ним единомыслие и готовность поддержать своего вождя. Молодецки и бодро держался Яблоновский, а громкий голос Моджевского вызывал улыбку на устах Собесского; инженер-француз, низко наклонившись над столом, рассматривал план, а сам гетман с нетерпением поглядывал на большие данцигские часы, лежавшие рядом с планом, которые показывали девять. Гетман хлопнул в ладоши, и на знак вбежал молодой Корыцкий.
— Что сказал гетман литовский? — спросил Собесский.
— Сказал, что немедленно прибудет, — ответил ординарец и исчез за дверью. Тогда Собесский наполнил стоявшие на столе кубки.
— Хотин, — громко произнес он, говоря с самим собой, — здесь нам всегда везло!
При этих словах, оставшихся без ответа, распахнулись полотнища в дверях шатра; и в них показалось широкое, гордое, воинственное лицо Паца, с тонкими черными усами и угрюмым выражением. Входя, он отряхнул с длинных, висевших по плечам, волос мокрые комья снега.
Собесский скорым шагом поспешил ему навстречу. Недавно еще бодрый и оживленный кружок сподвижников Собесского замолк и присмирел. Понурая осанка Паца внесла холодок и тень раздумья.
Гетман указал на стул, но Пац отрицательно тряхнул головой.
— Я являюсь по долгу службы, — холодно ответил он.
— Я велел просить вас на последний, окончательный военный совет, — молвил Собесский. — Мы стоим лицом к лицу с врагом; все складывается так, как я предвидел; даже лучше, чем я мог надеяться. Остается только во имя Божие ударить на насильников, раньше чем они успеют подсчитать нашу сравнительную слабость. Правда, мы уступаем им числом; но ведь мы привыкли не принимать в расчет численное превосходство: нас хватит, чтобы победить.
Собесский говорил с жаром, а лицо Паца, слушавшего молча и уныло, как бы подернулось черной тучей.
— Я решил, — продолжал Собесский, — выбрав время, когда турки будут на молитве, ударить на их стан со стороны
Пац слушал в ожидании конца речи. А когда гетман обратился к нему, предлагая высказать свое мнение, начал возражать медленно и хладнокровно.
— Не ставьте мне в вину, — сказал он, — если я по всестороннем размышлении не могу одобрить вызов к бою. Выступая, мы не ожидали встретить ни такие силы, ни такого полководца, как Хуссейн. Не предполагали даже, что неприятель будет ждать нас на столь сильной позиции, опираясь одним крылом на крепость. Мы не можем отважиться на сомнительный по результатам бой с превосходными неприятельскими силами, так как наши войска сплошь состоят из молодежи, наскоро призванной под знамена и, неопытной, а турки привели сюда из Кандии закаленных в бою и опытных солдат. Надо отступить и выждать более благоприятного стечения обстоятельств.
Собесский вздрогнул от головы до ног.
— Никогда и нигде не дождемся мы лучших условий! — воскликнул он. — Я могу громко заявить теперь, как о несомненном факте, что молдаване перейдут на нашу сторону.
Пац пожал плечами.
— Изменники! — крикнул он. — Сколько уже раз поплатились мы за свою доверчивость. С их стороны это подвох, которого следует остерегаться. Если они и перейдут на нашу сторону, так только с тем, чтобы ударить нам в тыл!
— И я бы не поверил им, — ответил Собесский, — если бы не было заручки; а шаг, на который они отважились ради меня, доказывает, что они предвидят нашу победу. Турки утомлены войной, слишком полагаются на превосходство своих сил, и достаточно нагрянуть на них, сбитых в кучу в тесном стане, чтобы учинить резню… Они не успеют даже развернуться, и мы их либо утопим в Днестре, либо поголовно вырежем.
На лицах всех сподвижников Собесского заиграла улыбка одобрения. Только Пац остался холоден и хмурен.
— Я не могу вверить судьбы отчизны такому шаткому и дерзновенному расчету, — сказал он ледяным тоном.
— А я решил и выполню свое намерение, — возразил Собесский. — Достаточно отступить на шаг, чтобы вдохнуть туркам отвагу, которой у них нет. А при отступлении они раздавят нас; паника охватит войско, и гибель наша несомненна… Вперед, а не назад!
— Идти вперед и бесполезно гибнуть? — перебил литовский гетман. — Нет! Я жалею своего солдата и не могу вести его на бойню. Смею уверить вас, пан гетман, что я говорю не зря, и не решился бы высказать такое мнение, не обсудив его со всех сторон. Я, как и вы, знаю обстоятельства, силы и средства… и предвижу нечто, более чем рискованное предприятие: нам грозит неизбежный разгром. Мы попались в западню; надо думать о том, как выбраться.
Приветливое лицо Собесского приняло слегка сумрачный оттенок, или, лучше сказать, все черты его дрожали от сдержанной досады. Он оглянулся на своих сподвижников, как бы призывая их на помощь.
Выступил Яблоновский.
— Турки и татары, — сказал он, — страшны только тогда, когда могут развернуться, а потом с налету ударить густыми массами; стесненные окопами они не умеют, да и не хотят драться. Будь их еще больше в этой давке, половина осуждена на полное бездействие — в этом залог нашей победы.
Гетман литовский слушал.
— Самомнение и слепота доведут нас до самоубийства, — молвил он. — Именем Бога заклинаю вас, порассудите хладнокровнее. Вы говорите, как рыцари, не как полководцы. Если бы речь шла о том, как со славою погибнуть, я голосовал бы вместе с вами; но класть на весы судьбы отчизны… не могу!
— Судьбы отчизны, — перебил вдохновенно Собесский, — уже взвешены, если мы немедленно, завтра поутру, не разрешим победой узы. Мы должны отмстить позор Бучачского трактата, должны освободиться от дани и зависимости, должны вернуть утраченную честь и славу. Если погибнем, то как рыцари, и смоем кровью лежащее на нас пятно: лучше смерть, чем рабство… лучше смерть!