Князь Михаил Вишневецкий
Шрифт:
— Но о чем вы говорили? — добивался кравчий.
— О Варшаве, о пустых и безразличных обстоятельствах, — ответил итальянец.
Он не хотел уйти, не простившись с королем. Кравчему пришлось удалить его почти насильно, зная, что Михаил в его присутствии бывал обыкновенно сдержан и осторожен.
Тольтини сопротивлялся и очень беспокоился. Он громким голосом простился с Михаилом, промолчавшим на его приветствие, и выскользнул из спальни.
Перепуганный Келпш, склонясь над королем, старался ласковыми, тихими словами вывести его из оцепенения. Он
— Ваше величество, — начал он, — мы одни. Не позвать ли Брауна? Что случилось? Вероятно, Тольтини вас замучил…
Король медленно повернул к нему побледневшее лицо, взял за руку и промолвил слабым голосом:
— Не обвиняй итальянца, оставь его в покое; мне просто стало дурно; ничего, пройдет…
И, оборвав на последнем слове, устремил на кравчего пылавшие глаза:
— Какие вести?
Не успел Келпш ответить, как осторожно, едва приоткрыв дверь, вошла его жена. Ее влекло предчувствие беды; она скорыми шагами подошла к постели и, не ожидая объяснения мужа, видя что с королем неладно, воскликнула вполголоса:
— Итальянец только что ушел отсюда: это его дело.
— Наверно есть известия из войска, от гетманов, может быть, от турок… вы все утаиваете… я этим мучусь… думаю… голова полна ужасных мыслей и догадок… Говорите, если что случилось!
— Ничего особенного, — ответил Келпш, — как только придут известия от гетмана, мы сообщим немедленно.
Михаил тревожно метался на постели. Пришел Браун… подошел, взял руку короля… и ужаснулся.
— Что могло так взволновать его? — спросил он. Никто не знал. Михаил взглянул на врача.
— Дай мне успокоительного, — молвил он, — действительно, я весь охвачен невыразимым беспокойством… Боюсь, не знаю сам чего.
Здоровье короля, с утра обнаружившее значительное улучшение, внезапно так изменилось к худшему, что Браун немедленно послал за Збоинским и еще третьим врачом, которого пригласил на совещание. Тем временем королю дали капель и заставили лечь; все молча хлопотали около него.
Лихорадка все увеличивалась. Браун, поминутно щупавший пульс, с тревогой следил за усилением недуга. Его подоспевшие коллеги также были недовольны положением больного. Доискивались причины, но не могли догадаться.
— Верно кто-нибудь из прислуги неосторожно сообщил королю о приезде аги…
Келпш выбежал в сени и стал чинить допрос дворовым людям, личной прислуге короля и служащим. Отвечали неопределенно, что Тольтини очень долго был у короля и шептали друг другу на ухо, будто любопытный паж Машковский видел в замочную скважину, как, нагнувшись над постелью короля, Тольтини таинственно, вполголоса, что-то ему рассказывал.
— О! — воскликнула пани Келпш. — Виноват во всем этот мерзкий итальянец! Я считаю его способным не только на злостные речи, но и на отраву. Он молодец на все руки, а действует не иначе, как обдумав и учтя вперед всякие
Король напрасно просил слабым голосом, чтобы все разошлись и оставили его под охраной обычной ночной стражи: никто не хотел уходить, так что ему удалось уговорить только супругу кравчего. После полуночи он впал в тревожный сон, прерывавшийся то криком, то попытками вскочить и убежать в припадке страха.
Келпш с удивлением разобрал в его выкриках слова: дань… ага… султан…
Не было сомнения, что кто-то выдал тайну, но этим "кто-то" мог быть только Тольтини. Ксендз Ольшевский, осведомленный об этом утром, распорядился выслать итальянца в Варшаву, без прощальной аудиенции у короля.
Когда король проснулся после очень худо проведенной ночи, он был так слаб, несколько часов страданий так страшно надорвали его силы, что Браун не знал, что делать. Тем временем епископ, в нескольких словах выяснив королю положение дел и придя к соглашению, велел попросить к себе итальянца.
— Волею его величества, — сказал он, — вы сегодня же должны выехать в Варшаву. Отзывные грамоты будут вручены вам после. На вас возлагается передать королеве привет и сообщить, что королю лучше, хотя и замечается временный упадок сил. Ей незачем тревожиться, присмотр за больным здесь образцовый.
Тольтини должен был повиноваться. Он понял, что его выследили и накрыли, но отнесся к этому совершенно безразлично, лишь бы достичь желанной цели…
В течение дня не только не наступило улучшения, но лихорадочное состояние короля усилилось. Одновременно росло и беспокойство приближенных.
Михаил не терял сознания, но едва начинал засыпать, как принимался бредить и кричать, не помня себя и своих слов. Голода не чувствовал, но жажда мучила его неустанно.
Оставшись незадолго до полудня наедине с женой кравчего, король огляделся и шепнул:
— Прибыл ага от султана!
— Какой ага? — спросила Елена.
— Ага с халатом, с путами, с кандалами, чтобы заковать меня!..
Супруга кравчего всплеснула руками.
— О, король мой! — воскликнула она. — Что за мысли? Что вам привиделось? Верно кто-нибудь встревожил вас глупою и лживой болтовней. Ага?.. Да, действительно, приехал турецкий посол, но без халата и без требований. Ему попросту поручено дознаться, с какою целью сосредоточиваются на границе наши войска. Все остальное недобросовестные сплетни.
Неизвестно, поверил ли Михаил опровержениям или не поверил, но он умолк, весь погруженный в думы, сплетавшиеся в лихорадочном бреду в диковинную и бессмысленную путаницу. Все сразу хлынуло потоком в мозг больного: воспоминания молодости, муки царствования, борьба, в которой все были против него… интриги жены, надежды оружием смыть с себя в глазах людей позор… болезнь, приковавшая его к постели. У него не было ни любви, ни воли к жизни; а все же не хотелось умереть в решительную минуту, когда Польша собиралась саблей расторгнуть ненавистный Бучачский договор; закрыть глаза навеки, за миг до желанного рассвета, казалось ему ужаснейшим ударом.