Князь Серебряный. Повесть времен Иоанна Грозного
Шрифт:
На протяжении всей книги оба – и Елена, и ее возлюбленный – ни разу не отступили от своих добродетельных принципов. Оба не поддаются на соблазны, не рабствуют у страха, не опускаются до хитрости, низости, греха. Оба остаются чисты.
И оба – несчастны, поскольку честным образом им не дает соединиться само время, а о нечестии оба не допускают и мысли. Разве что страсть опаляет их души, но и страсти оба не потакают.
Они на отлично выдерживают тот самый «экзамен вечности», нашедший место в главных произведениях А. К. Толстого. Однако общество вокруг них и само время в целом этот экзамен
На дворе – опричнина. Алексей Константинович перенял у Н. М. Карамзина критическое к ней отношение. Для обоих опричнина вовсе не «инструмент социального прогресса» и не «орудие слома удельной старины, мешающей централизации государства», как станут писать о ней историки советской эпохи. Нет, для обоих опричнина – в первую очередь нравственное уродство. Притом Карамзин еще находит из нее выход для царя, а следовательно, и для всей страны, – в христианском покаянии монарха. А вот А. К. Толстой крупными мазками набрасывает безнадежную картину деспотизма, соединенного с подлостью и раболепием.
В. А. Тропинин.
Портрет Николая Михайловича Карамзина. 1818
Царь завел странное, нехристианское по духу учреждение, а фавориты его подобрались из угодливых, нравственно ничтожных личностей, легко идущих на подлые дела. Таков князь Афанасий Вяземский, обласканный в опричнине антагонист главного героя. Негодяй и злодей, Вяземский, потакая своей нечистой страсти, ищет брака с Еленой, готов принудить ее, не считаясь ни с обычаем, ни со скверным приемом со стороны самой девушки.
Над ним в конечном итоге совершается нечто вроде Божьего суда. Кажется, само небо снимает Вяземского с доски сюжета, когда чаша гнева Господня переполняется. Бог у Алексея Константиновича Толстого всегда рядом с людьми, Он все видит, все понимает и властно вмешивается в судьбы.
Но… исправить уже ничего нельзя. Для Елены остается единственный чистый и честный выход – иноческий постриг. Выход совершенно русский, не характерный для европейского исторического романа, – и эту русскость отлично понимают, вернее, отлично чувствуют современники А. К. Толстого. Вот только печален этот русский выход. Чистота, выходит, осталась лишь в стенах обителей монашеских, мир же слишком загрязнен диковинным злом опричнины.
А для Никиты Романовича тоже остается только один чистый и честный выход – смерть за отечество. Он гибнет в сече с татарами, и с ним кладет головы вся его дружина. Тоже выход очень русский. Но…
Грустно.
Ключевая в сцена в книге – прощание Никиты Романовича и Елены Дмитриевны друг с другом. Она – уже инокиня Евдокия, вдова нелюбимого мужа, благородно защитившего ее от Вяземского, когда Серебряный не имел возможности защищать девушку. Он… человек страдающий, смятенный. Оба полны любви. Но этой любви выхода на земле нет, разве только на небе:
«– Прости, Елена! –
– Нет, Никита Романыч, – сказала грустно Елена, – счастья нам не было написано. Кровь Дружины Андреича [1] была бы между счастьем и нами. За меня он пошел под опалу, я же погрешила против него, я виновница его смерти! Нет, Никита Романыч, мы не могли быть счастливы. Да и кто теперь счастлив?
– Да, – повторил Серебряный, – кто теперь счастлив! Не милостив Господь ко святой Руси; а все же не думал я, что нам заживо придется разлучиться навеки!
1
Дружина Андреевич Морозов, покойный супруг Елены Дмитриевны.
– Не навеки, Никита Романыч, – улыбнулась грустно Елена, – а только здесь, в этой жизни. Так должно было быть. Не личила бы нам одним радость, когда вся земля терпит горе и скорбь великую!
– Зачем, – сказал с мрачным видом Серебряный, – зачем не сложил я голову на татарскую саблю! Зачем не казнил меня царь, когда я ему повинную принес! Что мне теперь осталось на свете?
– Неси крест свой, Никита Романыч, как я мой крест несу. Твоя доля легче моей. Ты можешь отстаивать родину, а мне остается только молиться за тебя и оплакивать грех мой!
– Какая родина! Где наша родина! – вскричал Серебряный. – От кого нам ее отстаивать? Не татары, а царь губит родину! Мысли мои помешались, Елена Дмитриевна… Ты одна еще поддерживала мой разум; теперь все передо мной потемнело; не вижу боле, где ложь, где правда. Все доброе гибнет, все злое одолевает! Часто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский на память, и я гнал от себя эти грешные мысли, пока еще была цель для моей жизни, пока была во мне сила; но нет у меня боле цели, а сила дошла до конца… рассудок мой путается…
– Просвети тебя Боже, Никита Романыч! Ужели оттого, что твое счастье погибло, ты сделаешься врагом государевым, пойдешь наперекор всей земле, которая держит пред ним поклонную голову? Вспомни, что Бог посылает нам испытание, чтобы мы могли свидеться на том свете! Вспомни всю жизнь свою и не солги против самого себя, Никита Романыч!
Серебряный опустил голову. Вскипевшее в нем негодование уступило место строгим понятиям долга, в которых он был воспитан и которые доселе свято хранил в своем сердце, хотя и не всегда был в силах им покоряться.
– Неси крест свой, Никита Романыч! – повторила Елена. – Иди, куда посылает тебя царь. Ты отказался вступить в опричнину, и совесть твоя чиста. Иди же на врагов земли русской; а я не перестану молиться за нас обоих до последнего моего часа!
– Прости же, Елена, прости, сестра моя! – воскликнул Серебряный, бросаясь к ней.
Она встретила спокойным взглядом его сокрушенный взгляд, обняла его, как брата, и поцеловала три раза, без страха и замешательства, ибо в этом прощальном лобзании уже не было того чувства, которое за два месяца, у ограды морозовского сада, кинуло ее в объятия князя невольно и бессознательно.